Мишель Деон - Высший круг

Артур не удивился, что не почувствовал никакой горечи при известии о свадьбе Аугусты: он в это не верил, он по­верит, если только она сама сообщит ему об этом.

— Почему ты хочешь увидеться с Аугустой? — повторил Жетулиу.

Артур вспомнил, что сказала Элизабет.

— Она единственная.

— О, это точно! Даже среди женщин в десять раз краси­вее Аугуста, как только появится, одна только привлекает к себе внимание.

— За кого она выходит?

— Вообще-то намечаются две кандидатуры. Мы еще не решили.

— Что значит «мы»?

— Я тоже имею право голоса. Я ее старший брат, почти отец.

— …и немного сутенер, если я правильно понял.

— Нет, ты ничего не понимаешь из-за своей психологии среднестатистического француза.

— А если наоборот — все понимаю? Ну, Жетулиу, дай мне телефон.

— Никогда. Да и зачем? У тебя даже нет денег, чтобы съездить в Ныо-Йорк на выходные.

Артур повернулся к нему спиной и потрусил дальше по аллее вокруг студгородка. Когда он пробегал мимо скамейки, Жетулиу помахал рваным клочком бумаги.

— Если ты уж так истосковался по любви, что ж не по­едешь к Элизабет? Если не считать твои галстуки и носки, она находит тебя очень даже привлекательным.

Артур был обидчив. Что сказать в свою защиту, разве можно раскрыть правду, что это мать покупает ему носки и галстуки? Он уже несколько лет подозревал, что у нее дурной вкус, однако не потерпел бы презрения к той, кто все еще думала, что таким способом может сохранить свое влияние на сына, ставшего мужчиной. Артур навис над бразильцем. Жетулиу слегка отстранился, подставив свою птичью шею сжавшей ее руке.

— Я тебя обидел, — просипел он полузадушенным голо­сом.

— Когда Элизабет говорит это мне — еще ладно. Но тебе — я не позволю.

— Не мне… то есть почти мне. Перестань, мне больно. Не будем же мы драться, в самом деле?

Высокий, великолепный Жетулиу в синем спортивном ко­стюме, задыхающийся, прижатый к скамье, в самом деле не вызывал злости. Лишенный самоуверенности, он был даже жалок, его глаза выпучились от страха, что тиски сожмутся сильнее. И так уже кожа на его шее покраснела. Он сглотнул слюну, отчего его кадык смешно дернулся вверх и вниз. Мимо них пробежал десяток спортсменов в шортах и майках. По их размеренному дыханию и длинному шагу было видно, что они тренируются в беге на полторы или три тысячи метров. Никто из них не обернулся. Они скрылись за купой деревьев и вновь появились на берегу искусственного пруда, их отражения за­трепетали в черной воде, не обеспокоив двух лебедей.

— Мы смешны, — сказал Жетулиу.

— Кому она это сказала?

— Мне передала это Аугуста.

Артур отпустил шею Жетулиу. Мужчины всегда невер­но представляют себе, что женщины говорят о них между собой. Когда им открывается правда, оказывается, что те беспощадны к их слабым местам.

— Это не значит, что Аугуста того же мнения, — продол­жал Жетулиу, потирая шею, покрасневшую под пальцами Артура. — Возьми телефон Элизабет. Съезди к ней в Нью-Йорк, когда будут деньги.

— Деньги у меня есть. Просто верни мне сто долларов, которые я одолжил тебе после бала.

Жетулиу воздел руки к небу,

— Господи, кто бы говорил? Я-то думал, что ты послед­ний честный человек на этой прогнившей земле, а ты про­сишь меня вернуть деньги, которые дала Элизабет. Я же видел: это она тебе сунула купюру. Я ей давно все вернул. Я никому ничего не должен.

— Ничего ты не вернул. Руку даю на отсечение.

Артур сунул в карман номер телефона, не сказав больше ни слова, и вернулся к себе в комнату. Он дал несколько уроков двум студентам-гуманитариям — как раз хватит на билет до Нью-Йорка и обратно. Он позвонил Элизабет.

— Ты меня совсем забыл. Я не смогу проводить с тобой много времени. Мы репетируем. Но ты уже большой маль­чик и сам разберешься. У меня найдется для тебя кровать.

— А человек-невидимка — Джордж?

— Джордж? Ах, да… ну… он уехал. На его взгляд, у меня слишком комфортно. Он никогда не мылся. Ты-то хоть моешься?

Артур чуть было не отказался от поездки, а потом бро­сился в омут. Не чтобы помыться (он был чистоплотен, как любой спортсмен), но чтобы узнать, где Жетулиу прячет Аугусту. Однажды в пятницу вечером, во время репетиции, он появился в квартире Элизабет.

— Поднимайся в мезонин и смотри, если хочешь. Мы уже скоро заканчиваем.

Усевшись на пуфе и просунув ноги между столбиками ограды, Артур увидел сцену, которая показалась ему более комичной, нежели неожиданной. Стоя на стремянке, мо­лодая женщина с роскошными черными кудрями, в обле­гающем вечернем платье, вела диалог с двумя актерами: один в военной форме, с автоматом на груди, другой в комбинезоне, с поясом безопасности, за который заткнуты инструменты. «Вела диалог» — это легкое преувеличение, так как Артур очень быстро понял, что актриса бесконеч­но повторяла какую-то ономатопею, в которой он вычленил только два слога: «…маммон, маммон…» Даже последний дурак понял бы, что пьеса глубоко символична. Рабочий и солдат перекидывались зажигательными лозунгами о мире и войне, в то время как бормочущая прекрасная брюнетка покачивала головой, наполовину спрятав лицо под пышной курчавой шевелюрой. Стоя за пюпитром, Элизабет отбивала ритм, как дирижер. Все это уже становилось чересчур однообразно, когда актриса, перестав взывать к «маммону», начала срывать с себя фальшивые драгоценности, черное атласное платье, белье, из-за которых оба мужчины передрались насмерть. Спустившись со стремянки, девушка перевернула пинком ноги оба трупа и стала танцевать над ними под дикую музыку, которую включила Элизабет. Спускалась ночь, размывая очертания соседних домов. Прожектор осветил акацию, на ветвях которой уже набух­ли почки. Артур с сожалением обнаружил, что маммониха, вставшая одной ногой на одного актера, а другой на дру­гого, на самом деле не была обнажена. Ее фигуру плотно облегало трико телесного цвета.

— Что скажешь?

— Чудесно.

Он в большей степени имел в виду курчавую красавицу, чем саму сцену, из которой ничего не понял, кроме того, что плоть торжествует над обыденностью жизни.

— Кто автор? — спросил он из учтивости.

— Автора нет. Театр умирает, задушенный авторами. Ты видишь коллективное произведение, выходящее за рам­ки слова.

Актеры поздравляли друг друга в выражениях, пока­завшихся Артуру преувеличенными. Курчавая красавица стыдливо завернулась в халат. Ее звали Тельма, она была из Сан-Франциско. Мужчины, Петр и Ли, ранее влачившие жалкое существование статистов в пьесах, которые Эли­забет назвала «вчерашним днем», открыли для себя под ее мудрым руководств ом «спектакль-истину», который должен смести со сцены буржуазный водевиль. Постоянные члены труппы, которую Элизабет набирала с большим трудом, они дожидались славы, время от времени исполняя роли шофе­ра и повара, а Тельма помогала по хозяйству. Петр принес из кухни тазик, в котором еще кипел необработанный рис. Все пятеро уселись на палас, разложив еду на картонные тарелки. Тельма по своей инициативе подала бедному Ар­туру стакан молока, но он запротестовал: