Мишель Деон - Высший круг

— Извините! Я еще до этого не дошел!

Элизабет откупорила для него бутылку чилийского вина под неодобрительными взглядами своей труппы. Разговор увяз в проповеди вегетарианства и макробиотической пищи. Рис было невозможно есть. Артур достал из карма­на пачку сигарет, повергнув в ошеломление обоих мужчин. Тельма побежала открыть окно. В комнату ворвался холодный воздух; Элизабет объяснила, что француз прибыл из старой Европы, не поспевающей за ходом прогресса. Она говорила так убедительно, что ее друзья стали смотреть на Артура с трогательным состраданием. Тем не менее, воцарилась неловкость, ставшая до того ощутимой, что Тельма подала сигнал к отправлению. Элизабет закры­ла окно и закурила.

— Теперь я грешу не один, — заметил Артур.

— Да. И откупорь еще бутылку.

Она переключила свет, и комната наполовину скрылась в полумраке.

— Я их спугнул!

— Когда они больше не голодны, это довольно легко.

— Какая ты язва!

Она пожала плечами и ушла в ванную, предварительно поставив пластинку. Артур загрустил: почему, в этот час, — Малер, невероятно красивый, но наводящий неизбывную печаль? Элизабет появилась снова, в халате, который на­девала Тельма, с еще мокрым и блестящим лицом, наклони­лась над Артуром, развязала его галстук, расстегнула ворот рубашки и бросила ему в лицо свитер.

— Снимай пиджак. Ты что, так и не обтешешься?

— С тобой — в два счета.

Они разговаривали, курили, пили чилийское вино, раз­валясь на мексиканских подушках.

— Твои друзья — тихие психи, — сказал Артур. — И много тут таких?

— Мало, но за ними пойдут другие. Целые религии соз­давались с меньшим числом апостолов. Они не торопятся. Дай им двадцать, тридцать лет… к концу века они победят. Человечество будет вести здоровый образ жизни.

— Вот тоска-то будет.

— Я непоследовательна.

Потом она поставила пластинки с джазом. У нее их была целая этажерка: Армстронг, Фате Уоллер, Орнетт Колеман. Они слушали, попивая терпкое чилийское вино и заедая его кружками шоризо, от которых пылало нёбо. Элизабет легла поперек, положив голову на ноги Артуру.

— Я знаю, зачем ты приехал в Нью-Йорк.

— A-а! И какие тебе даны указания?

— Ни за что на свете не сообщать адрес Аугусты.

Когда он пришел к Элизабет, Аугуста куда-то делась, а теперь снова вернулась в мысли Артура. Почему нельзя вот простым нажатием кнопки, вызывать на сцену образы, которые нас занимают, отправлять их за кулисы, устраивать антракты, а потом сколько угодно о них вспоминать?

— И ты мне его не дашь?

— Дам! Но она уехала в Вашингтон на две недели. А у тебя нет времени поехать к ней. Дай мне руку.

Она схватила его руку и засунула в пазуху своего халата между грудей.

— Сегодня вечером мне ужасно нужно, чтобы какой-нибудь мужчина слышал, как бьется мое сердце.

— Бьется. Ты довольна?

— Да. Мы будем говорить об Аугусте, сколько захо­чешь.

Артур не был уверен, что хочет этого. Даже не имея боль­шого опыта в любви, он догадывался, что в жизни желан­ного существа нельзя копаться безнаказанно. Элизабет со своей грубой искренностью избалованного ребенка могла обратить Аугусту в ничто, оставив плавать на поверхности лишь обломки — очаровательные, но обломки.

— Не говори мне о ней ничего плохого. Мне хочется помнить ее не такой, какая она есть, а такой, какой я ее себе представляю, какой я ее увидел на прогулочной палубе «Квин Мэри», между братом и тобой.

— …и в каюте корабля, когда она показала тебе свою попу! Вот уж не ожидала.

Артур тоже этого не ожидал. Грезя об Аугусте, он на­чинал тревожиться: вместо того чтобы стоять разинув рот, когда эта сцена повторилась, но на сей раз нарочно, в го­стиничном номере в Бересфорде, ему следовало одернуть простыню и прикрыть ее, или бросить ей полотенце, чтобы выразить свое неодобрение и показать ей, что он еще при­вержен другому ее образу.

— О, не волнуйся, — сказала Элизабет. — Я не говорю плохого о таких женщинах, как она. И о таких мужчинах, как Жетулиу. Я друг им обоим. Когда я садилась в поезд на Гавр, то сразу заметила десять старых теток и кузин моей матери с бараньими кудряшками на голове, возвра­щавшихся из похода по ювелирным лавкам, за которыми следует ужин в ресторане «Максим». Для них это и есть Париж. Я уже было пришла в ужас, как вдруг увидела эту странную пару — Жетулиу и Аугусту. Я думала, они же­наты. Жетулиу время от времени надевает обручальное кольцо. Аутуста тоже. Они таким способом напускают туману, говоря: «Отстаньте от нас!» Ничего двусмысленного, можешь сразу успокоиться. Просто они хотят, чтобы их расспрашивали. Жетулиу хочет оставаться единственным источником информации, которую можно о них почерпнуть. Ты заметил? Никаких противоречий, все так легко проверить, что никто себя этим не утруждает. И она вторит ему в один голос, но если приглядеться, ты заметишь искорки в ее глазах, когда Жетулиу слишком завирается. Но никогда не забывай, что они в одной упряжке, и что даже понимая, какую роль играет ее брат, Аугуста всегда будет стоять за него горой. Когда-нибудь, когда ему дей­ствительно понадобятся деньги, он выгодно выдаст ее замуж. То есть ты не для нее. Я люблю их, да, я их люблю. В поезде и на корабле они меня встретили с распростер­тыми объятиями, словно мы всю жизнь были знакомы. Сейчас наши жизни пересеклись, и мне это ужасно забав­но. Они вступают в американское общество, из которого я всеми силами пытаюсь сбежать. Они еще не совсем в нем утвердились, а я еще не совсем от него освободилась. Их лифт идет наверх, а мой — вниз. Мы на том же этаже, но Жетулиу не терпится нажать на кнопку.

— Скажи мне одну вещь…

— Какую? Может, я еще и не отвечу.

— Она вправду выходит замуж?

— Как ты мог в это поверить?

Конканнон лежал на спине, закрыв глаза, с большой по­душкой под головой, с простыней, подоткнутой под мыш­ки. От его правой руки шла трубка к капельнице. Левая рука лежала неподвижно, вверх полураскрытой ладонью воскового цвета, словно кровь в ней больше не текла. Лицо профессора, обычно вспыхивающее алым цветом после первой же рюмки, стало серо-лиловым, но его черты, об­рамленные дымкой седых волос и подчеркнутые густой ще­точкой черных лохматых бровей, казались необыкновенно спокойными, хотя при каждом выдохе растрескавшиеся губы надувались, едва разжимались и выпускали шумное дыхание, точно у паровой машины, чуть не останавливаю­щейся после нескольких последних всхлипов.

Медсестру вызвали звонком, и она оставила Артура одного с Конканноном в палате, где опущенные шторы просеивали яркие оранжевые лучи заходящего солнца.

— Профессор!

Слышит ли он, заблудившись среди беспорядочных образов, являвшихся ему во сне? Артур взял восковую руку, пожал ее. Медсестра сказала: «Мы ничего не понимаем, кровоизлияние произошло в правое полушарие, оно не должно затронуть речевую и мыслительную деятельность. Но больной явно лишился речи».