Яна Жемойтелите - Счастье

— Васенька, — позвала она, — тебе же сюда нельзя, ты умер.

Но Васенька ей не ответил.

Тогда она все-таки поднялась и на деревянных ногах приблизилась к нему, осторожно погладила ежик его упрямых волос. «Но вот же я не сплю, — во сне решила она. — Я трогаю рукой его волосы, и они колют мою ладонь, так во сне не бывает».

В этот момент она очнулась в своей постели и наконец ощутила, до чего же вокруг холодно. Ночной заморозок прихватил стены, вода в ведре обожгла холодом, однако она все же зачерпнула ее ладонью и брызнула на лицо.

Нужно было одеться и, наверное, выйти на улицу.

Только дней через десять она впервые ощутила вкус еды. Неожиданно обнаружила, какой отвратительно склизкой перловкой кормят детей в столовой. Ее чуть не вырвало прямо в тарелку. Прикрыв рот ладонью, Татьяна бросилась вон, к помойному ведру в коридоре, и ее вывернуло на глазах у воспитанников. Едва переведя дух и выпустив быстрое «простите», Татьяна выскочила на улицу.

Холодный сентябрьский воздух освежил голову.

Неожиданно ранние заморозки прихватили еще сочную изумрудную траву и деревья, которые все никак не хотели сдаваться и сбрасывать листву. Ни проблеска желтизны, ни красного кленового листика на дорожке — лето в том году выдалось долгим и жарким, птицы, подсуетившись, успели высидеть два выводка потомства на всякий случай, едва оперившиеся птенцы теперь спешно готовились к перелету. А потом кто-то как будто взял и отрубил тепло, радость и птиц. Пернатые затихли в своих гнездах в испуге от резкого холода, инея и ледка на лужах.

Татьяна бесцельно брела вперед вдоль стены, завернула за угол. Тишина и тоска слились в один клубок, как будто она совершенно оглохла. Внезапно сквозь эту тишину прорвался резкий высокий возглас. Так могло кричать живое существо, от отчаяния призывая на помощь кого-нибудь, кто оказался рядом. Татьяна вздрогнула. Звук повторился. Она остановилась и, оглядевшись, заметила в траве под тополем какое-то движение.

В траве сидел, растопырив крылья по сторонам, подрощенный птенец дрозда. Он был размером как взрослая птица, но брюшко еще отливало желтизной. Птенец изо всех сил пытался взлететь, бил крыльями, но у него ничего не получалось, и он растерянно озирался по сторонам, испуская пронзительные вопли. Она приблизилась к птенцу, но он не отреагировал. Скорее всего, он еще не представлял себе всей опасности, которой подвергался на земле. Первая же кошка задерет его просто из любопытства. Татьяна протянула к птенцу руку, взяла в ладонь. Она знала, что иногда птицам бывает сложно взлететь с земли, их нужно легко подтолкнуть вверх. Татьяна потрясла ладонью, но птенец только сильнее вжался в нее. Вероятно, он слишком сильно ударился о землю, попытавшись вылететь из родного гнезда. Тельце его пошатывало даже при безветрии, желтые глаза блуждали по сторонам. Он выглядел слишком беззащитным в огромном мире, о который только что разбился. И от этого зрелища такая горечь внезапно подкатила изнутри, что Татьяна громко, почти на рыдании, вздохнула. Птенец вздрогнул, попытался расправить крылья, вытянул шею, но уже не в силах был закричать, а в следующее мгновение уронил головку и застыл, сложив крылышки. Он умер.

Тогда Татьяна впервые за долгое время смогла заплакать. Она вспомнила, что ей горько не от зрелища мертвого птенца, а совсем по другой причине. Резкая боль пронзила нутро, и она закричала — оттого, что все раз и навсегда кончилось.

К ней вызвали фельдшера. Он сказал, что, если хочется плакать, это хорошо. Значит, нужно плакать. Кричать. Жаловаться. Можно даже выть. Все будет лучше. Лучше, чем полное бесчувствие.

12.

Осенью 1973 года в роно был однодневный семинар для директоров сельских интернатов и школ. Семинар закончился в четыре часа, а автобус с автовокзала уходил только в половине седьмого, нужно было где-то скоротать два с половиной часа. Она наскоро перекусила в служебном буфете, кормили там неплохо, но она почему-то стеснялась есть при посторонних людях. Можно было бы, конечно, прогуляться по городу, но погода была ветреная, сырая, а ее как раз угораздило одеться не по погоде — легкий плащик и платочек в горошек. С утра солнце светило, даже думать не хотелось о том, что погода испортится, и вот пожалуйста.

Поеживаясь от ветра, она пересекла улицу по направлению к книжному магазину и некоторое время скоротала там между полок, но потом заметила, что продавщица с высоко взбитой прической очень внимательно за ней наблюдает, и Татьяна Петровна, стушевавшись, поспешила за дверь. Вдруг еще подумают, что она хочет украсть книжку? Стыд-то какой. Татьяна Петровна вообще неуютно чувствовала себя в городе, среди чужих людей. Она понимала, что по большому счету никому здесь не интересна, даже в роно от нее требовали исключительно планы и отчеты по этим планам, иного просто не спрашивали. А зря. Она бы рассказала, какой замечательный праздник они готовят к седьмому ноября, какие костюмы удалось сшить для интернатского хора и как девочки исполняют русский танец — это ж настоящее загляденье!

Уткнув нос в воротник плаща, она направилась в сторону автовокзала, надеясь пересидеть оставшееся время в зале. Там, по крайней мере, было тепло и торговали пирожками с капустой.

— Татьяна Петровна! — неожиданно окликнул ее звонкий высокий голос.

Она вздрогнула, огляделась по сторонам... Дорогу ей преградила женщина с коляской, в модном голубом пальто.

— Татьяна Петровна! Вы не узнаете меня?

Может, это бывшая ученица? Нет, Татьяна Петровна действительно ее не узнавала.

— Я Надя. Надя Мокроносова. То есть теперь Егорова.

Надя? Ну да, конечно, это была Надя Мокроносова. Только без подсказки Татьяна Петровна точно бы ее не узнала. Надя округлилась и коротко подстриглась. Нежный газовый шарфик, повязанный вокруг шеи, трепетал на ветру.

— На-дя. — она не могла скрыть искреннего удивления. — Наденька, да какая же ты стала красивая! Дай-ка я обниму тебя, Наденька.

Она не могла сдержать слез, хотя знала, что ей не следует, никак нельзя плакать. Она ведь каждое утро убеждала себя в том, что она сильная, что сможет преодолеть еще и этот день, что в ее жизни все равно остается радость...

— Татьяна Петровна, да что вы! Успокойтесь, вы только не плачьте, пожалуйста. Я так рада вас видеть, вы себе даже не представляете.

Татьяна Петровна наконец совладала с собой и, насухо утерев слезы платочком, сказала:

— Надя, а у тебя в коляске ребеночек! Ты замуж вышла?

— Да, представляете! И вот дочке уже целых десять дней. Я ее Танюшей назвала в вашу честь.

— Ой, правда? Наденька, да ты моя дорогая! — она опять обняла девушку, от нее так хорошо веяло юностью, здоровьем, надеждой. — А можно я взгляну на девочку? Не бойся, у меня глаз хороший.