Яна Жемойтелите - Счастье

Вот тут-то, на этом открытии глубинных причин нищеты и безобразия в семье Копейкиных, впервые царапнула Татьяну Петровну одна простая мысль.

— Вась, а ты по дому скучаешь? — спросила она.

— Мне и тут неплохо, — буркнул в ответ Копейкин, но больше ничего не сказал, хотя на самом деле сказал очень много. Если тут неплохо, то есть хорошо, значит, там...

Татьяна Петровна даже помотала головой, скидывая морок. Стоило ли обольщаться? Копейкин был очень сложный ребенок, который ни минуты не мог сидеть спокойно, раскачивался на стуле, крутил головой, а засыпая, сосал кончик простыни — так рассказывали нянечки.

Вторая четверть подходила к концу, на носу были новогодние каникулы, и Татьяна Петровна размышляла с оттенком ужаса, как же теперь Копейкина отправить домой на каникулы, к пьянице папаше, который опять его бить начнет, естественно. У мальчика экзема почти прошла, остались на локтях небольшие бляшки — Татьяна Петровна справилась в интернатском медпункте... Экзема у Копейкина, может, от такой жизни и возникла, а потом вследствие экземы — агрессия против всего мира, такое случается, она читала в журнале «Здоровье». Нагрянуть, что ли, домой к Копейкину со школьной проверкой? Увидеть все собственными глазами? А что, в обычной школе учителя начальных классов ходят по домам, смотрят, есть ли у ребенка нормальные условия для учебы... Боже, что за мысли лезут в голову. Кому сказать, так ведь решат, что совсем с ума сошла Татьяна Петровна, чтобы из-за какого-то сопляка... Да и травить потом наверняка начнут директорского любимчика, дети такие, они фаворитов на дух не переносят.

Хотя больше всего на свете Татьяне Петровне хотелось обнять Копейкина, погладить упрямый ежик его волос. Теперь она как никогда прежде остро переживала, что ей попросту некого обнять. Она могла по-дружески взять ученика за плечи, но не более того. У нее не осталось в мире ни одной родной души, вообще никого, кто бы нуждался в ней, как и она в нем. Для всех она была только директором интерната, а ведь ей едва перевалило за сорок. Она вздрагивала, если дети на улице кричали: «Мама!» Слово отдавалось в голове двумя болезненными ударами молоточка. «Мама!» — никто никогда больше так не окликнет ее, но ведь и она сама никого так не называла. Мама — какое хорошее детское слово, тягучее и сладкое, как сгущенка.

У Копейкина тоже не было мамы. И теперь она понимала, что дети, лишенные материнского тепла и участия, в самом деле неласковые. Так говорила про нее баба Галя. Неласковая ты. Неласковая. Наверное, она была права.

И от Копейкина нельзя было ждать ничего похожего на простую благодарность. Он, наверное, считал, что она занимается с ним из вредности, даже в наказание за плохое поведение. Он и не думал исправляться. Особенно доставалось юной математичке Галине Федоровне, чуть не на каждом уроке эту Галку-училку ждал сюрприз: намыленная доска, склеенные страницы в журнале, сажа на тряпке, дохлая мышь на стуле. По правде говоря, Галка-училка заслужила свое прозвище не напрасно, она только и умела каркать у доски что-то малопонятное и задавать термины выучить наизусть, а к ученикам относилась как к малолетним преступникам, причем ко всем без исключения.

Физрук тоже заслужил клей на стуле. Разве можно было заставлять учеников бегать десять кругов под дождем, когда под ногами на поле хлюпали лужи и грязь во все стороны летела из-под кед? Конечно, Татьяна Петровна ни с кем не могла поделиться откровением. Воспитанники обязаны были уважать учителей — и точка. Каждый учитель, Вася, может научить тебя чему-то хорошему! «И плохому тоже», — неизменно отвечал Копейкин и учился именно плохому. От любого человека, который встречался на его пути, он черпал именно плохое. Даже у сторожихи тети Нины перенял манеру чихать так, что стекла дрожали. А всяким нехорошим словам он успел научиться еще до интерната в родном доме, там, где «даже радиво не работает».

Однажды у него из кармана выпала пачка папирос. Откуда папиросы? «Батя у меня курит, батины это». Хотя трудовик утверждал, что это его папиросы, которые на днях пропали со стола в мастерской, точно пачка его — ровно трех папиросин недостает, на перемене перекурил и пачку на столе оставил: «Сам дурак! Разве можно доверять этим засранцам?» И вот вскоре после этой жалобы трудовику в сапоги, оставленные там же, в мастерской, наложили по самое не хочу. Шмон стоял еще три дня, как он эти сапоги на помойку отнес. Кто наложил? Копейкин, кто же еще. Он ведь в столовой жрет за троих, а самого на просвет видать. Куда добро-то уходит? Понятно куда. Трудовик еще неделю ругался грязно и длинно, наплевав на педагогические принципы, которые «на этих отморозков не действуют».

И вот «это говно» забрали на каникулы домой, где не работало «радиво». Татьяна Петровна наблюдала с крыльца, как за ним явился отец — тихий с виду дядька в видавшей виды фуфайке и потертой кепчонке. Ходил, ноги приволакивая, в землю смотрел. А Вася радостно припустил ему навстречу с крыльца. Она невольно попыталась придержать его за руку, непонятно даже зачем, но он грубо вывернулся, кажется, даже огрызнулся: «Отстань!» — и побежал вприпрыжку навстречу своему отцу-пьянице.

Родной отец все-таки, которого Копейкин, наверное, любил, а разве могло быть иначе? Когда они удалились со двора, взявшись за руки, Татьяна Петровна даже отвернулась, чтобы не смотреть им вслед. Зачем она привязалась к этому мальчику по имени Василий Михайлович? На что надеялась, ведь ее сына уже пять лет как нет на свете, и воскресить его невозможно...

«Отстань!» — до сих пор звучало в ушах. Да кто она такая этому Васе? Едва вернется домой — тут же забудет. Она побрела со двора прочь, на ходу соображая, а что же ей делать дома? Ужин готовить — так можно просто чаю попить с бутербродами. Ну, журнал почитать. Ну, телевизор посмотреть. Каждый вечер она влезала в просторный фланелевый халат, который хорошо защищал от сквозняков, а если под него еще и теплую сорочку с начесом пододеть, так и вообще славно. Ее квартира походила на склеп: здорово тянуло из-под пола, доски прохудились совсем, давно надо было подлатать, да все как-то некогда...

Теперь она часто сидела перед телевизором с чашкой чая, почти не вникая в происходящее на экране. Мысли текли плавно, мимо, почти не оставляя следов в сознании, потому что на вопросы, которые то и дело возникали в голове сами собой, как пузыри на водной глади, ответов попросту не могло быть либо же они находились где-то в совсем ином измерении. Что вот она такое — жизнь, например? И прилично ли думать об этом в солидном возрасте? Жизнь сама собой течет вперед изо дня в день, из года в год по накатанной колее. И пока она так течет — все в порядке. Странно, но в юности Татьяне Петровне представлялось, что жизнь — все-таки что-то другое. Борьба за победу, например, новые достижения. Кто чего-то в жизни достиг — тот молодец. Победитель. Но если так рассуждать, чего достигла она? Многого. У нее хорошая должность и неплохая зарплата, только нет самого главного — ее ведь, по большому счету, никто не любит, вообще никто. Даже бабу Галю, обычную почтальоншу, любил внук Вася. «Ба, я те лю», — выдернулось на поверхность из глубин ее памяти.