Яна Жемойтелите - Счастье

— Конечно, она у меня настоящая красавица!

Надя откинула уголок одеяльца. Маленькая Танечка сладко спала, сложив бантиком крошечный ротик, в неведении, что окружающий мир бывает жесток и несправедлив...

— А муж у меня моряк, — похвасталась Надя. — Подолгу, правда, в море уходит, зато потом я на него надышаться не могу. Вот, пальто мне привез и сережки подарил за Танюшку... Ой, Татьяна Петровна...

— Что?

— А это ничего, что я такая счастливая?

— Наденька, ну какие глупости спрашиваешь. Даже не думай. Я очень за тебя рада. В конце концов, человек ведь и рождается для счастья.

И она еще долго смотрела им вслед — как они удалялись вниз по улице, и теперь даже не замечала сырого холодного ветра, который продувал насквозь ее плащичек. Ей было удивительно хорошо в эту минуту и потом, уже на автовокзале, где полы вместо уборщицы подметал сквозняк — сырой поток воздуха гонял по грязному полу бумажки и обрывки пакетов.

А в интернате тем временем случилось ЧП. Мальчишки разбили окно в кабинете на первом этаже. Огромная дыра зияла на полстены, такое большое стекло еще попробуй достань. Столяр посмотрел, сказал, что сможет застеклить только половину, а вторую половину придется забить досками, ну временно, конечно, а там что-нибудь придумаем.

Хулиганов поймали. Ими оказались второклассники Мещеряков и Копейкин. Последний вообще был в интернате на самом плохом счету, хотя определили его сюда только в начале учебного года, из обычной школы перевели, потому что он и там успел разбить все, что можно. Матери у него давно не было, отца только водка интересовала. Зачем ему этот довесок? Вот и отправили Копейкина в интернат как абсолютно безнадежного человека. А он с виду Копейкин и был: такой маленький, что в карман засунуть легко. Однако в первый же день на учительском столе журнал обоссал, чтобы чернила расплылись и его двойка вместе с ними. Учительница кричала: «Не буду я учить Копейкина. Вот хоть режьте — не буду». Никто, конечно, ее резать не стал, в другую параллель Копейкина перевели, там учительница построже была. Ей достаточно только из-под очков на класс взглянуть — и все, как мыши, сидят тихонько.

Вдобавок Копейкина мучила экзема, да такая, что смотреть больно — руки по локоть в коросте и возле ушей парша. Вот Мещеряков и стал над ним издеваться, обзывал шелудивым. Подрались на перемене, Копейкин хотел от супостата в окно сбежать, раму на себя дернул, да силы не рассчитал. Тяжеленная рама по инерции в стенку ударила, стекло — вдребезги. Крику было много, битое стекло по всему полу, вдобавок Копейкин все-таки из окна на улицу сиганул, коленки и ладони в кровь разбил. Плакал.

В директорском кабинете он уже не плакал. Сидел такой маленький и безмолвный, с перебинтованными ручонками, уперто смотрел в пол. Татьяна Петровна, которая вроде бы должна была пригрозить Копейкину отчислением из интерната, тоже молчала, потому что Копейкин вызывал единственно жалость с нехорошей примесью гадливости — тоненькая шейка его, выдергивавшаяся из ворота, была покрыта красноватой коростой. Наверняка Копейкина изводил постоянный зуд. Куда такого отчислишь? Разве что в другой интернат, для трудновоспитуемых, а оттуда у Копейкина один путь — в детскую колонию, потому что никого это заведение для трудновоспитуемых не перевоспитывает, а колония тем более.

Татьяна Петровна, прокашлявшись, взяла со стола папку с личным делом ученика. На папке было аккуратно выведено чернилами: «Копейкин Василий Михайлович, г. р. 1965».

— Василий Михайлович? — неожиданно для себя повторила вслух Татьяна Петровна. Конечно, она и прежде знала, что Копейкина зовут Вася, но сегодня вдруг его имя будто повернулось к ней новой гранью.

— Я Василий Михайлович, ну и чё? — Копейкин оторвал взгляд от пола.

— Какое у тебя, оказывается, длинное красивое имя. А знаешь, Василий Михайлович, я тоже была в детстве сперва очень маленькой, и меня все вокруг звали Танькой, а потом вдруг однажды назвали Татьяной, и я сразу за одно лето взяла и выросла.

— Ну и чё? — сказал Василий Михайлович.

— А то, что ты, Вася, однажды тоже вырастешь. И станешь большим и уважаемым человеком.

— Чё, правда? — Копейкин спросил с большим удивлением, а потом вдруг расхохотался. — Нет, в самом деле? Или вы чё, так шутите? Ну вы даете, Татьяна Петровна! А-ха-ха.

— Ты напрасно смеешься, Василий Михайлович, давай я тебя буду так называть, чтобы ты поскорее вырос.

— Чё, правда вырасту?

— Это я тебе обещаю совершенно точно: ты обязательно вырастешь.

Татьяна Петровна понимала, что ведет себя абсолютно непедагогично. Она сошла со своего директорского пьедестала, она не стала ругать Копейкина. Василия Михайловича. Отчасти еще потому, что все вокруг только и делали, что ругали его, и он сам давно не обращал на эту ругань никакого внимания. Более того — возможно, он для того и пакостил всем вокруг, чтобы на него наконец обратили внимание.

— И вот что еще я тебе обещаю, Василий Михайлович, — продолжила она очень серьезно, как будто говорила со взрослым. — Я не стану отчислять тебя из интерната. Хотя все учителя только этого и ждут, по правде говоря. Потому что считают тебя человеком отпетым, конченым то есть. — и опять она поступила чрезвычайно непедагогично. Нельзя же вот так прямо заявлять ребенку, что он человек отпетый.

— Ну и отчислите, мне-то чё, хуже будет? — огрызнулся Копейкин и чуть было не ругнулся, но прикусил язык. — Ну и пожалуйста. Не одна ли малина, в каком интернате...

— Послушай, Копейкин, я оставлю тебя в интернате под свою личную ответственность, понял? — она слегка повысила голос.

— А вам-то чё, больше всех надо? — Копейкин опять чуть не выпустил изо рта ругательство. — Такая добренькая, да?

Коллеги потом именно так и спрашивали: «Татьяна Петровна, а вам это надо?» — именно возиться с этим Копейкиным, как с наследным принцем. Задания по математике с ним выполнять, по двадцать пять раз повторять одни и те же правила, пока он наконец не поймет и не усвоит это все, дальше — ни шагу. Спешить некуда.

Так Копейкин и таблицу умножения усвоил, и навыки устного счета, и приемы запоминания. Он даже научился рисовать геометрические фигуры от руки. И хотя Копейкин утверждал, что «в гробу видел эту вашу сраную математику, больших денег у меня никогда не будет, а мелкие я и так подсчитаю», Татьяна Петровна упорно забирала его после уроков в свой кабинет и там между третьей и четвертой задачей мимоходом выспрашивала всякие житейские мелочи, как с ним обращался отец, не бил ли. Бил, конечно, как же без этого. Других методов воспитания не знала семья Копейкиных. Но Васе нравилось, когда отец возвращался домой навеселе. В подпитии он добрым делался, сидел на кухне и плакал, что никудышный он человек, заработать прилично не может, а все почему? Потому что фамилия у него такая — Копейкин. И ты, Васька, Копейкин, а значит, будешь таким же нищебродом, учиться тебе вовсе незачем, что толку-то, когда заработать все равно не дадут трудящемуся человеку. Представляете, у нас дома даже радиво не работает... Ну и так далее.