Татьяна Перцева - Город уходит в тень

Кстати, государственные фабрики тоже не дремали. И, поверьте, те платья, что я привозила, тоже вызывали заслуженное восхищение.

Я везла из Ташкента сундуки детского белья и взрослой одежды… И сейчас с нежностью вспоминаю о тех артелях и артельщиках, которые так мужественно бросались на амбразуру дефицита. Все прошло, и все ушло, и даже странно, что сейчас Ташкент, в котором столько всего производилось, перебивается в основном китайскими шедеврами…

О!!!

Я сюда перенесу комментарий моего однокурсника Майкла Портянского, который в то время вел полную приключений жизнь.

Michael Portyansky: Были не только артели, но и цеха, т.е. при каком-то госпредприятии создавали цех, выпускавший дефицитную продукцию, которая шла налево. «Владельцев» называли цеховиками. В одном из таких цехов я проработал рабочим год до эмиграции. Цех этот существовал при ташкентском кроватном заводе, основная продукция — кровати из железных труб, которые, естественно, никто не покупал, в основном для больниц. Мой цех выпускал стальные («японские») браслеты для часов и пластмассовые («итальянские») заколки для волос. Качество было высшего класса, налево сбывалось, думаю, процентов 80, деньги шли по вертикали вверх — начальство завода, управления, мин. легкой промышленности, кормились милиция, партия, КГБ, ОБХСС. Организатор, т.е. владелец, т.е. цеховик, кормил всех, а сам питался в школьной столовой с нами, рабочими. Чувствовал, что дело добром не кончится. Год спустя после отъезда узнал, что его арестовали в Москве и расстреляли. В общем, Гастроном №1 (Из мысленной книги «СССР»).

Вот уже и снесли наш дом, и Ташкент уже не Ташкент, а захваченный врагами, разоренный город, но мне все снятся, снятся те улицы, те деревья, те дворы…

Дом наш действительно был необычным. Никогда я не видела, чтобы у дома было два двора, причем задним считался тот, который выходил на главную улицу. Дом был обнесен очень красивым забором: кирпичная кладка, деревянные рейки, перемежавшиеся кирпичными столбиками с башенками наверху. И никогда не запиравшиеся ржавые железные ворота. Изначально он строился не как жилое здание. Там размещалась какая-то горная инспекция, и поэтому в квартирах не было прихожих и помещений для санузлов, ванных и кухонь. Позже, в шестидесятом, когда провели газ и воду, пришлось все это устраивать на балконах и верандах, благо места хватало. Говорю же, оригинальный был дом. А до того — удобства на пять кабинок во дворе и летний душ. Да и внутренняя архитектура была крайне хаотична.

Под домом проходил подвал-бомбоубежище. В первом подъезде было всего три квартиры. На втором этаже. Под ними, но не в подъезде, — две: одна двухкомнатная с верандой и крошечная однушка с верандочкой.

За ними шли трехкомнатная, двухкомнатная и трехкомнатная, все на первом этаже. Еще одна трехкомнатная была как-то на отшибе. Угловая.

Зато во втором подъезде на первом этаже были две крошечных однушки, объединенные крошечным же коридорчиком. И одна громадная комната, вечно полутемная, потому что выходила на задний двор. И там никогда не бывало солнца.

Между этажами висела (именно висела) довольно большая фотолаборатория Александра Васильевича Княжевского. Даже не знаю, как она держалась.

На втором этаже было две трехкомнатных, а посредине две крошечных однушки, объединенных крошечным же коридорчиком. Простите за тавтологию, но тут ничего не поделаешь. Было именно так.

Но самой интересной особенностью нашего дома была полная незалежность. Задолго до наших времен. Сами знаете, как трудно и с какими бюрократическими формальностями давались квартиры. Везде, кроме нашего дома.

Многие обитатели, конечно, квартиры получали в других домах. Но освободившиеся квартиры делили оставшиеся жильцы. Как хотели. Вздумалось Покровским переехать из двушки на первом этаже в трешку на втором — переехали. Вздумалось Могилевским и Моисеевым поделить двушку на первом этаже и присоединить ее к своим квартирам — поделили. И хоть бы хны. Все всем так с рук и сходило.

Наконец, когда семья архитекторов, жившая рядом с нами, распалась, а семье бухарских евреев, очень недолго жившей напротив, дали новую, в обе квартиры переехала большая татарская семья, жившая до этого в той самой полутемной огромной комнате на первом этаже во втором подъезде.

Главой семьи была тетя Фая Токанаева. Вообще, разобраться с фамилиями было трудно: половина семьи носила фамилию Токанаевы, половина — Ахмадеевы. Во времена моего детства еще была жива бабушка — старенькая-престаренькая, но очень добрая, вполне вменяемая и часто ходившая в гости к соседям. Интересно, что жила она у Фаи, самой бедной, работавшей уборщицей, полагаю, в тресте «Средазуголь», иначе почему она получила комнату в нашем доме? Мне рассказывали, что ее сестры были очень зажиточными, повыходили замуж за людей обеспеченных и при хороших должностях. Но мать почему-то сплавили к Фае.

Я помню, как в детстве видела в доме Фаи много почтенных пожилых татар в узорчатых тюбетейках, в зеленых бархатных халатах, с четками, которые, как узнала позже, обычно вывозились из Мекки. Должно быть, они собрались на похороны бабушки, но мне было тогда лет пять и точно сказать не могу. Больше я таких гостей в их доме не видела.

Сама Фая при наличии троих детей замужем никогда не была. Двое родились до войны, и, видимо, бедность и нищета были такими, что дочь Иду и сына Рената она отдала в детдом, где они и воспитывались чуть ли не до совершеннолетия. Осуждать ее за это невозможно. Я и не осуждаю. Просто рассказываю. Уж очень тяжелые были времена, а родные, видимо полагавшие, что Фая опозорила семью, ей не помогали.

Третий ребенок, Равиль, был на два года младше меня, то есть родился в сорок седьмом. Поговаривали, что его отцом был некий узбек, что уже не лезло ни в какие ворота. Традиционная взаимная нелюбовь казанских татар (несмотря на огромное расстояние между Казанью и Ташкентом, татар все равно называли казанскими, прекрасно различая их и крымских татар, которых тоже было немало) была известна всем, что не мешало той и другой стороне влюбляться, жениться, плодиться и размножаться. Тут, видимо, обошлось без женитьбы.

Некоторое отступление: я помню, как моя соседка уже по другому дому, на Навои, Дамира, веселая пофигистка, сошлась с узбеком и родила от него мальчика и как театрально проклинала ее родная мать за легкомыслие и нарушение традиций. Хотя сама при этом была замужем за узбеком на довольно высокой должности. Тогда полдвора просто умирало от смеха.

Почему-то считается, что мать-одиночка в то время — позор, подлежавший всеобщему осуждению. На самом деле война только закончилась и матерей-одиночек, у которых мужья погибли на фронте, и тех, кто сходился с мужчинами по множеству понятных причин, было предостаточно. Тете Фае никто плохого слова не сказал, да, если честно, побоялся бы сказать. Потому что характер у тети Фаи был чем-то средним между нравами черной мамбы и белой акулы. Не дай бог попасть на язык. Лучше не связываться.