Сормуниршийн Дашдоров - Избранное

— Теперь надо перетаскивать! Половина людей пусть складывает, а другие начнут таскать. Не теряйте время!

— Таскать, говорите? А не кажется ли вам, что это нам будет не под силу? — первым воспротивился Базаржав.

— Чего? — переспросил дарга. — А ты что предлагаешь? Хочешь, чтобы я их таскал?!

— Ну почему же? Разве нельзя их перевезти на школьной тачке? Расстояние все-таки не близкое…

— Вот заела лень человека! Надо же быть таким лентяем! А если сломаете ее, кто платить будет?

— Ломать совсем не обязательно, — надменно ответил Базаржав.

Дагвахорло вышел из себя:

— Нашелся бездельник! А спина у тебя для чего?! Нагрузить бы на нее кучу камней, тогда бы ты узнал что к чему! Посмотрел бы я на тебя!

Обычно такая угроза означала, что человека хотят отправить на принудительные работы или в тюрьму. Такая практика в то время была в моде. Некоторые руководители местной сомонной администрации не гнушались тем, что неугодных и строптивых работников наказывали и усмиряли таким образом. К их числу принадлежал и Дагвахорло.

Базаржав почувствовал себя так, точно ему в душу плюнули. Вспомнив, что он приехал на стройку добровольно и с большим желанием потрудиться со всеми, он не выдержал:

— За что же меня-то наказывать? Я ведь ничего преступного не совершил. А если вы на это пойдете, то и сами можете там оказаться.

— Ну, смотри! Ты еще у меня поплачешь! — сквозь зубы пригрозил дарга.

Действительно, через несколько дней за Базаржавом приехали. Ему вменялось в вину, что он пререкался с официальным лицом, умышленно срывал работу и агитировал остальных следовать его примеру. Базаржаву ничего не оставалось, как отправиться в аймачный центр под конвоем, точно он был преступником.

Случай этот глубоко запал в его душу — он на себе убедился, что у сильного всегда слабый виноват. С тех пор Базаржав возненавидел Дагвахорло и затаил на него зло.

Целых два месяца таскал он на себе камни в аймачном центре. И если до этого труд казался ему чем-то светлым и облагораживающим, приносящим радость и силу, то теперь он считал его адом и старался забыть о нем.

Отбыв срок, он сразу же вернулся домой и, чтобы как-то досадить Дагвахорло, стал крайне небрежно одеваться: дэли свой подпоясывал так, что верхняя часть висела мешком, из-за чего полы поднимались выше колен (а это коробило всех, особенно пожилых); ездил на коне со стриженой гривой — опять-таки чтобы оскорбить, по его мнению, Дагвахорло, хотя и другим пожилым людям на него смотреть было тошно. В таком вот виде Базаржав появлялся во всех айлах, где затевался какой-нибудь праздник или совершался какой-нибудь обряд.

Он уже ни с кем не считался. Никакие начальники для него больше не существовали, а если они и обращались к нему, то он отсылал их подальше. Работать он так и не захотел — ему это было противно.

Односельчане постепенно привыкли к его выходкам и перестали обращать на него внимание. Зато он сам оттолкнул от себя друзей и стал одинок.

И все это Базаржав делал только из мести Дагвахорло, не понимая, что этим унижал и опустошал себя. Очень скоро от его табуна ничего не осталось, а отара заметно поредела. Занимаясь куплей-продажей, он не разбогател, наоборот — его айл на глазах приходил в упадок.

Вскоре Дагвахорло был освобожден от должности сомонного дарги, но все же назначен даргой бага. Это еще более взбесило Базаржава, так как Дагвахорло, по его мнению, стал к нему еще больше придираться. Из-за этого он отказался вступать в баг и все искал повод, чтобы перекочевать куда-нибудь подальше.

Тут-то он и узнал о создании объединения, где каждый получал по труду. Но не это его привлекло, а то, что объединенцы не ладят с Дагвахорло; Базаржав уже знал об инциденте на сенокосе и решил, что со временем сумеет рассчитаться с обидчиком.

Пока Базаржав лежал в юрте и вспоминал свою прошедшую жизнь, его мать пыталась понять: почему ее сын надумал вступить в объединение? После долгих и мучительных размышлений она так ни к чему и не пришла. «Наверно, хочет таким образом вернуть себе авторитет, — решила она наконец и стала с жалостью глядеть на своих овец. — Надо бы предупредить, что Черноглазка прихрамывает на переднюю ногу, а сизый валух пьет воду всегда один, когда другие уже напьются. Как бы они там не оставили его без воды — ничего ведь не знают! Да, и еще!.. Наша серая верблюдица после отела не подпускает к себе верблюжат, а рыжий верблюд взбрыкивает, когда его навьючивают… Как бы не забыть им обо всем сказать, а то ведь замучают наших бедняжек…»

Базаржав, вступив в объединение, твердо решил честно трудиться. Их серая юрта по-прежнему одиноко стояла в Цаган-Усе. Внешне будто ничего и не изменилось, однако для старушки Бурхэт начиналась новая жизнь, и она вот уже несколько дней не переставала думать: «Как-то скажутся на нас эти перемены?»

А в просторной долине вблизи Аман-Уса терзался в это время Цокзол. Собрание, обсуждавшее вопрос об обобществлении скота, расстроило его донельзя. Он пришел домой удрученный — из головы не шло выступление Жамьяна. Перебирая в памяти все, что сказал Жамьян, он понял, что тот нарочно хотел опозорить его доброе имя — других причин он не находил.

Когда Цокзол еще был членом бага, его на собраниях только хвалили. И было за что! Он действительно был рачительным скотоводом, а его скот заметно выделялся среди стад других айлов. И если уж говорить о разных там поставках, к примеру шерсти, то он сдавал ее всегда вовремя и, главное, самого высокого качества. За это и несколько грамот имел.

Ни для кого не составляло секрета, что айлы излишки скота сбывают на сторону. В сомоне не было ни одного айла, который хотя бы пару голов в году не пускал в продажу.

Здесь Цокзол мог быть спокоен. Но его задело, когда Жамьян в своем выступлении представил все это так, будто он, Цокзол, продавал умышленно, чтобы меньше голов досталось объединению.

Верно, что он продал несколько лошадей, но об объединении он тогда и не думал вовсе. Правильнее было бы даже сказать — не продал, а уступил настойчивой просьбе торговца. Да и сам Жамьян прекрасно знал об этом, но как он ловко все повернул!

Цокзол был сильно обижен на него. И все же в душе решил, что не ударит лицом в грязь и передаст объединению своих самых лучших животных.

Придя домой, он рассказал жене о собрании, заключив напоследок:

— Жамьян-то совсем испортился, видать…

— Ты же сам его все время нахваливал… А душа-то у него черная, завистливая…

— Кто его знает! Мне он всегда казался порядочным человеком. Ну да бог с ним! — И он глубоко вздохнул.

— В мою молодость о нем говорили, что он отважный революционер, — заметила Цэвэлжид.