Олег Лукьянченко - Провинциздат

– Пестиком!? Анекдот какой-то! – поразился Андрей.

– Пестик, надо сказать, увесистый был, медный. А боялся несчастный, что, пока там кураторы нагрянут, злодеи его порешить могут. Вот потому я ему и понадобился. Явился Скрынник, один. Получил деньги. Благополучно ушел. Ну а на улице его уж и повязали. Деньги лауреату вернули, дело прикрыли, студентов же собирались посадить. Да передумали.

– Скрынник держался на допросах крайне нагло и кричал: «Ладно, я сяду, но я молчать не буду, и рядом со мной будет сидеть лауреат государственной премии!» – припомнил острую детальку Мэтр.

– В итоге студентов исключили из Провинцеградской академии и… перевели в столичный университет. Так что карьера их не пострадала, – завершил свою новеллу Дед.

– А Самокрутов на том не успокоился, – добавил Мэтр. – Мои студенты рассказывали: своими глазами видели в парке Революционеров – у него ж там квартира рядом – так вот в парке этом, промеж кустов, с истошным воем носился, вывалив наружу свои достоинства, тот самый тип в папахе. А от него с визгом удирали девчата в пионерских галстуках. Кстати, вскоре кусты в парках стали вырубать – в целях борьбы за общественную нравственность. И тогда в «Литеженедельнике» появилась гневная статья нашего лауреата под заголовком: «В защиту зеленого друга».

9

Андрей, ни с кем не чокаясь, механическим движением вылил в глотку стопку коньяку. Требовалось срочно подавить тошноту, подкатившую к горлу от услышанного. Он еще больше захмелел и дальнейший застольный разговор воспринимал урывками, рассеянно разглядывая окружающих.

Банка с яблочным соком так и осталась нераскупоренной. «Наш Бобчинский» по-прежнему налегал на портвейн и периодически отпускал остроты, которым сам же и смеялся. Из всех присутствующих он держал себя наиболее развязно, даже амикошонски, и хозяина, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, называл на «ты». Васильев и Дед почти не пили, изредка пригубливая красное сухое. Мэтр, напротив, смаковал все напитки подряд, но заметно не пьянел, лишь становился все оживленней и подвижней и перескакивал с темы на тему. Байки о его московских приятелях с громкими именами сменялись эпизодами местного происхождения; его повествование сопровождалось редкими репликами Деда и Васильева и восклицаниями Бобчинского: «А помнишь, ты рассказывал, как…»

– А помнишь, ты рассказывал, как Бледенко героически защищал берега Родины?

– Ну, это Владимир Дмитриевич лучше знает.

– Как защищал, не знаю, – отозвался Дед, – но он любит по пьянке бахвалиться, как спасался, когда их сбросили в море. Шлюпку перевернуло взрывной волной, он увидел, как за какую-то доску девчушечка-санитарка хватается. «Я подплыл к ней – и за патлы ее, за патлы!» – да с такой гордостью, будто великий подвиг совершил! Тем и выжил.

– А с санитаркой что? – не веря своим ушам, спросил Андрей.

– Вот и я так же спросил. «Пошла на корм рыбам», – торжествующе объявил Петр Власович.

– А почитай их биографии в справочнике, так все герои, – заметил Васильев. – Тот же Самокрутов – в пору Золотую Звезду давать!

– Не знаю, какие Самокрутов подвиги совершал, но видел, как он с семьей в эвакуацию отправлялся. Я с батареи на полчаса отлучился – своих проводить. Прискакал на вокзал – и он там. Чемоданов двадцать добра носильщики в вагон погрузили…

Но Андрея последняя нарисованная Дедом картинка не впечатлила. Перед его глазами все еще стояла морская волна, подбрасывающая кудрявую девушку на доске, и звучал в ушах кровожадный рев Бледенки: «И за патлы ее, за патлы!..»

Когда расходились, Васильев дружески предостерег:

– Не связывались бы вы с ними, Андрей Леонидович. Съедят они вас.

Андрей кивнул в знак признательности, но ничего не ответил.

«Съедят или подавятся, – подумал он, – но утопить себя, как ту несчастную девчонку, он не даст!»

Глава седьмая. Осенние перипетии

1

Ай да Сырнева! Такой дерзости Андрей от нее не ожидал.

Хотя Лошакова, во избежание осложнений, сама повезла в столицу документы о собственном награждении, к ее возвращению сливки провинциздатского общества кипели и бродили одновременно. Сначала Андрей не понимал, чем объясняется мышиное снованье из норы в нору то Монаховой к Шрайберу, то Викентьевой к Монаховой, то всех их троих друг к другу. Осторожно радостный настрой вернувшейся Лошаковой за четверть часа сменился трагическим выражением оскорбленной добродетели.

Взвинченная Сырнева металась по коридору, все старались обходить ее стороной; на Андрея она не смотрела, видно, переживая, что подставила его под удар. Но распиравшее ее возбуждение пересилило неловкость, и она все-таки поймала его, когда он курил на балкончике.

– Ну, Андрей Леонидович, разворошила я осиное гнездо. Что теперь со мной сделают!.. Только вы никому не говорите – ведь вы никому не скажете… – молящим тоном то ли утверждала она, то ли спрашивала.

– Вероника Сергеевна, я не знаю, о чем вы; разумеется, передавать я никому ничего не стану, но в общем-то, может быть, мне и не нужно знать ваши тайны, – все-таки его раздражала болезненная лихорадочность поведения Сырневой, она явно была человеком неуравновешенным, и в принципе он отнюдь не мечтал стать ее поверенным, хотя, конечно, любопытно было узнать, что же происходит в конторе.

– Нет, вы должны знать! – горячо воскликнула она, испугавшись, что он не захочет ее слушать: новость была такова, что ею необходимо было с кем-нибудь поделиться, – только вы никому-никому ни словечка, а то меня живьем съедят. Я позвонила Сермяжному, секретарю апкома по идеологии, и все-все ему высказала. Ой, как было страшно! Представляете, Суицидов болеет, и Оля-секретарша пустила меня в его кабинет… Андрей Леонидович, вы никому не проговоритесь?

– Нет, конечно.

– И я набрала Сермяжного по вертушке. Он так на меня кричал: откуда вы звоните, кто вы такая; но я ему сказала, что, если он меня не выслушает, я буду обращаться в Комитет. И я все-все ему выложила: про это награждение Лошаковой, про то, как провалили юбилейные издания. Он опять стал требовать, откуда я звоню, но я не сознавалась: просто, говорю, сотрудница. «Ладно, – буркнул, – я разберусь, не звоните больше и никуда не пишите». И вот вчера как все засуетились! Собрали партбюро, Шрайберу замечание за притупление бдительности, что подписал представление к награде, а Зоя Ивановна в кусты – она ни при чем, была в это время в отпуске, хотя, я знаю, они все вместе ее представляли. А Сермяжный звонил в Москву, документы возвращают, не будет ей награды! Ой, что они теперь со мной сделают!..

– Но они же не знают про ваш звонок.

– Все они знают – на кого ж им еще думать. Так что ж, Андрей Леонидович, это и все? Ладно, награды ее лишили, но отвечать кто-то должен за все наши безобразия? А как же те, кто представлял ее к награде – они так и останутся безнаказанными? Нет, я все равно буду писать в Комитет!..