Олег Лукьянченко - Провинциздат

2

Рабочие дни августа плавились в одуряющей жаре. Лошакова после возвращения из столицы старалась не замечать Андрея, а когда он все-таки спросил, какое же решение принято по его рукописи, сухо ответила, что ее включили в резерв плана будущего года, который будет уточняться в октябре. Это могло означать, что он достиг желанной цели, хотя, зная уже цену лошаковским словам, конечно, предвидел возможность очередного неведомого подвоха, но сейчас, вероятно, это был максимум того, чего он мог добиться, а до октября оставалось совсем немного времени.

Сырнева несколько дней стеснялась заговорить с Андреем, но дольше не выдержала и призналась, что все-таки отправила письмо в Комитет.

Тем временем Казорезов принес «пересоставленную и доработанную» рукопись. Пресловутый «Ломбард» был заменен незнакомой Андрею повестью, другая перекочевала сюда из прежней рукописи, добавилась кипа рассказов, а весь «кирпич» получил замысловатое название «Плешивый овраг».

На что он надеется? – не мог понять Андрей. Уж казалось бы, ясней ясного сказано в главковской бумаге: «рукопись из плана исключить, позицию считать резервной». Однако Лошакова заявила, в ответ на недоуменный вопрос Андрея, что Главк Главком, а Казорезов – видный подонский писатель, который имеет полное право выпустить к своему пятидесятилетнему юбилею книгу; что в Провинциздате и раньше бывали случаи, когда Главк не рекомендовал издавать, а Провинциздат, подходя требовательно и в то же время заботливо к автору, добивался улучшения рукописи и книга все-таки выходила; что так же следует поступить и в случае с Казорезовым – нужно умелой редактурой помочь автору устранить недостатки и обеспечить высокое качество будущей книги.

– Так что же, редактор должен сам писать за автора, что ли? – возмутился Андрей.

– Нет, не писать за автора, а подсказать ему, как улучшить рукопись, – последовал ответ. – А если, – добавила Лошакова, – если редактор не в состоянии это сделать, то придется передать рукопись другому редактору, более квалифицированному.

«Ага, – сообразил Андрей, – вон куда она гнет: хочет устранить его из этой истории. Что ж, может, оно и к лучшему, меньше морочить себе голову придется… Но ведь тогда – тогда в следующий раз ему подсунут какого-нибудь другого Казорезова, ничем не лучше этого, – и кончится чем? Тем, что ему вообще не с кем будет работать. Как же быть? Смириться и покладисто подписывать в печать всякую ахинею? Там же у них в Союзе на одного Бекасова – пять Казорезовых!..» Нет, какая-то легкая спинная судорога подсказала, что это ущербный путь. Будь что будет, но он не передаст эту убогую рукопись никому другому, а изучит ее всесторонне и выдаст такой редзак, из которого любому хоть на ноготочек смыслящему в литературе станет ясно, что это отъявленная и агрессивная графомания, и не более того.

Решив так, он перестал консультироваться с Лошаковой и погрузился в недра «Плешивого оврага».

3

К счастью, это муторное занятие ограничивалось рамками рабочего дня. А вернувшись домой, припав к собственному письменному столу, Андрей «дорабатывал» свою книгу для столичного издательства; точнее, дописывал три новеллы, требующиеся для «увеличения объема» – но это им, издателям, – а для него самые главные, выношенные, заветные, которые он не решился включить в первоначальный вариант сборника, полагая их чересчур нарушающими каноны, негласно предначертанные для дебютантов.

Приближался первый за время службы в Провинциздате отпуск, и этот вожделенный отрыв от опостылевших провинциздатских дел и конфликтов ожидался как первая ступень в его восхождении к манящей с юности цели: главное, чтоб состоялась книга там, а уж здешнюю мышиную возню он как-нибудь переживет.

Так, раздваиваясь на служебную и личную ипостаси, справлялся он кое-как с повседневными делами, иногда запаздывая с переключениями из одного регистра в другой. Частенько случалось, что, вникая в тексты кого-то из провинцеградских авторов, он увязал в чужом абзаце и, выйдя на перекур, возвращался с готовой фразой для собственного текста, а вернувшись за рабочий стол, украдкой, на первом попавшем под руку клочке бумаги, летящим пером нанизывал на нить струящейся мысли материализующие ее слова… И чье-то обращение к нему вызывало непроизвольный вздрог – и замедленное, как при рапидной съемке, возвращение в реальность…

Сейчас течение мысли прервалось появлением в редакции тщедушной старушенции с бойкими не по возрасту глазенками, шустро пробежавшимися по всем столам и в итоге твердо упертыми в Лошакову. Та обреченно вздохнула и указала посетительнице на кресло рядом с собой.

Старушонка уселась плотно, покряхтела, подбирая позу поудобнее, и достала из ветхой кошелки нечто завернутое в пожелтевшую газету. Долго шуршала, разворачивая, достала засаленную бумажку и протянула Лошаковой.

– Что вы мне это суете? – брезгливо поморщилась та.

– Это рекомендация Мокрогузенко, – продребезжала старушонка. – Он послал меня к вам.

– Что вы в нее – пирожки заворачивали? – проворчала Лошакова, берясь за уголок.

– Я детский врач, – плаксиво объявила старушка. – За все годы практики не допустила смертности. Пошлите меня туда, где мне издать за свой счет мою поэму «Я с Россией говорю». По пять книжек на каждую союзную республику.

– Что ж так мало? – съехидничала Лошакова.

– На больше пенсии не хватит.

– Вообще-то мы за счет авторов и не издаем. У нас издательство государственное.

– Я же вам сказала: я детский врач. За все годы не допустила смертности…

– Это прекрасно, – нетерпеливо перебила Лошакова. – Где ваша рукопись? Оставьте, мы рассмотрим и дадим вам ответ.

Выпроводив назойливую посетительницу (та, и шаркая к двери, оглядывалась и напоминала о своих заслугах перед отечественной педиатрией), Лошакова облегченно вздохнула и передала оставленный ей сверток Андрею.

– Пожалуйста, посмотрите и напишите отзыв.

«И чего там много шизанутых ходит сюда? – подумал Андрей. – Чуют что-то для себя родственное в этих стенах? – Он с тоской раскрыл липнущую к рукам общую тетрадь. – Еще и карандашом написано! Почерк, правда, довольно разборчивый…» Пролистав несколько страниц, он отодвинул ее и взялся за ответ. Для таких случаев у него заготовлен был вежливый трафарет отказа, лишь слегка видоизменяемый в зависимости от фигуры автора. Не особенно задумываясь, он писал:

«Глубокоуважаемая товарищ (Как там ее фамилия? Ого! Уж не псевдоним ли?!) Златокудрова!

Мы внимательно изучили рукопись Вашей поэмы «Я с Россией говорю» и благодарим за внимание к нашему издательству. Ваше поэтическое произведение подкупает искренне выраженными патриотическими чувствами, глубоким пониманием важности воспитания нашей молодежи в духе коммунистических идей. К сожалению, не всегда для выражения этих идей Вам удается найти соответствующую художественную форму. Нередко в Ваших поэтических строках не выдержан выбранный Вами стихотворный размер, не всегда соблюдены общепринятые правила рифмовки, имеется немалое количество орфографических и пунктуационных ошибок, не соблюдаются стилистические нормы. Поэтому мы вынуждены сделать вывод, что Ваша рукопись не обладает достаточными художественными достоинствами, которые позволили бы рекомендовать ее для издания в виде книги.