Ахмед Рушди - Кишот [litres]

– Как хорошо, когда в семье есть хоть один юрист, – не сдержался Брат. – Па и Ма очень бы тобой гордились.

Такими были их первые шаги. Тот, кто жертвует в шахматах своей фигурой, думал Брат, преследует цель закрепиться в центре и получить максимально возможное позиционное преимущество. Он начал с жертвы, принес ей искренние извинения, но так и не понял, привел ли этот его шаг хоть к какому-то преимуществу. В своих последующих беседах они ходили каждый по своему кругу: Брат все глубже уходил в самобичевание, Сестра же вела осторожную, взвешенную игру, придерживаясь тактики защиты и неспешного темпа. Они пытались вспоминать детство, но это тоже получалось не очень хорошо. Их прошлое – мирно почившая мать, наложивший на себя руки отец с пустым пузырьком от лекарства на прикроватной тумбочке, роман Сестры с Художником с Печальным Лицом, пощечина – все их воспоминания были слишком зыбкой почвой, на которой каждый из них мог совершить неверный шаг и рухнуть туда, откуда очень сложно будет подняться. Несколько попыток поговорить о прошлом свелись к обмену странными банальностями:

– Ты все еще любишь петь?

– Только в душе.

– Какая жалость. Больше никакого Твити Пая?

– Считай, мой язык съела кошка.

После нескольких неловких ситуаций они стали избегать воспоминаний по обоюдному молчаливому согласию.

Брат быстро отказался от метафоры с шахматами. Шахматы – игра военная, а он стремился к миру. Шахматная партия заканчивается, когда ты убиваешь короля, и победитель в ней только один. Брат не пытался выиграть. Он пытался вернуть нечто давным-давно утраченное.

Они выяснили, что разговоры о настоящем даются им гораздо легче. Сначала сдержанно, но затем все более и более эмоционально Сестра рассказывала Брату о своей борьбе против расовой дискриминации и о благотворительной адвокатской практике.

– Думаю, как раз сейчас я созрела оставить эту работу в прошлом. – Впервые за все их разговоры она продемонстрировала собственную слабость. – Это вовсе не значит, что я готова дать этим сволочам победить и спокойно смотреть, как наш цивилизованный мир превращается в дикие джунгли, в которых правит лишь один закон, закон джунглей, но мне все чаще кажется, что так и есть. У меня создается ощущение, что каждое утро я должна вставать и биться головой об стену. Я занимаюсь этим пару десятков лет, так что пришло мое время поберечь голову. Время уступить место у стены более молодым головам. Пришел их черед.

Не все проблемы ее клиентов имели расовую природу. Некоторые дела были связаны с капиталистической экономикой – к примеру, многие проживающие в Лондоне выходцы из Бангладеш работают в ресторанах, и их работодатели, также выходцы из Бангладеш, отказывают им в самых элементарных трудовых правах. К ней обращались и по идеологическим вопросам.

– Черт подери, как они не могут понять, что я не борюсь за право женщин носить покрывало, хиджаб, никаб и что они там еще носят, – возмущалась Сестра. – А эти молоденькие дурочки нынче считают, что покрывало на лице говорит об их идентичности. Я пытаюсь им объяснить, что они стали жертвами того, что немодный ныне философ Карл Маркс называл ложным сознанием. Почти нигде в мире женщины не закрывают лицо по собственному выбору. Мужчины принуждают женщин оставаться безликими. И эти девочки на Западе своим так называемым свободным выбором только поддерживают притеснения, которые их сестры переживают в тех частях мира, где нет никакого свободного выбора. Когда я говорю им об этом, с ними случается настоящий шок. Они отвечают, что я говорю оскорбительные вещи. А я говорю, что чувствую то же самое, когда вижу их закрытые лица. Такая работа опустошает. Я больше не могу держать себя в руках, пора мне остановиться.

Во время их бесед Сестра ни разу не упомянула о другой, гораздо более серьезной причине, заставляющей ее понемногу отходить от дел, – о плохом состоянии здоровья, новой, такой несправедливой атаке карциномы, хронического лимфоцитарного лейкоза, ХЛЛ, на тело, уже однажды одержавшее пиррову победу над раком. Она все еще не чувствовала, что готова разделить эту новость с Братом, что он имеет право знать это. Вместо этого она с гордостью рассказывала ему об успехах дочери в модной индустрии. Пространно говорила о своем муже “Джеке”, судье и милейшем человеке, и даже, в качестве демонстрации растущего доверия, сообщила Брату об обыкновении мужа носить дома женские наряды.

– Наши друзья понимают, хотя, похоже, больше никто в современном мире не в состоянии такое понять, что это обыкновение не имеет ничего общего с сексуальностью. Просто такие предпочтения в моде. По крайней мере, в нашем тесном дружеском кругу людям по-прежнему позволяют невинные слабости.

Ее голос опять показался Брату усталым, он попытался убедить себя, что это вызвано постоянной досадой на собственную несовременность, невозможностью разделять новомодные прогрессивные взгляды. Противостояние правых и левых осталось в прошлом, и такой человек, как Сестра, которую на протяжении всей ее карьеры ассоциировали с левыми, может теряться в этой новой риторике, чувствовать себя ненужной. Пришло время другим биться головой о стену.

Он так и не смог убедить себя в этом. С Сестрой происходило что-то очень плохое, он слышал это в ее голосе во время каждого разговора, но понимал, что она еще недостаточно доверяет ему, чтобы поделиться.

Он рассказал ей о Кишоте, о том, что его герой – стареющий телевизионный фанатик, влюбившийся в незнакомую женщину. Сестра хохотала.

– Приятно слышать, что ты не утратил способность смеяться над собой, – сказала она.

Брат тут же начал возражать ей привычными писательскими фразами – это не я, а полностью выдуманный персонаж и т. д., – но она остановила его.

– Пожалуйста, не надо, – попросила Сестра. – Я хочу думать, что ты можешь смеяться над собой. Это поможет мне полюбить тебя чуточку больше.

Он не стал рассказывать ей о Женщине-Трамплине и о том, что он наградил выдуманную полусестру Кишота ее заболеванием и провел по тем же кругам медицинского ада, что когда-то прошла она. С подобными признаниями лучше повременить. Возможно, сильно. Брат был почти уверен, что Сестре будет трудно воспринять это.

(“Если в семье родился писатель, конец семье”, – сказал когда-то Чеслав Милош.)

Они искали новую дорогу друг к другу. Однажды они поговорили очень зло, всем известный взрывной темперамент Сестры явил, быть может, в последний раз, свою полную разрушительную силу, но даже эта вспышка ярости, размышлял потом Брат, была вызвана живущей в Сестре любовью: она злилась на Брата за слишком долгое молчание, за годы, понадобившиеся ему, чтобы решиться на воссоединение, ведь на все это время он украл у нее семью. Его появление с намерением восстановить разорванные семейные связи она считала крайне запоздалым, и в сердцах назвала его человеком, не способным любить, в принципе не способным чувствовать, и вообще – четко артикулировала она в своей манере “немного Элиза Дулитл, немного Елизавета Вторая” – полным засранцем. – Ты вообще понимаешь – если ты в принципе способен понимать чьи-то чувства, – что значит представлять себе, что у тебя есть старший брат, которому ты можешь доверять, на которого, если надо, можешь опереться? Не переживай, вопрос риторический, ответ мне давно известен. Разумеется, ты и близко на такое не способен, ты был слишком занят своими шатаньями по чертову Нью-Йорку и фантазиями об этих треклятых шпионах. А знаешь, кем на самом деле был Джеймс Бонд? Специалистом по птицам Ямайки, чье имя Ян Флеминг украл для своего агента 007. Черт возьми, по-моему, отличная характеристика для тебя самого. Секретный агент – точнее, тот кто пишет о секретных агентах – на деле оказался всего лишь отличным орнитологом. А что вы можете сказать о нем как о человеке? Как человек он не так хорош.