Йожеф Дарваш - Город на трясине

Из длинного ряда то и дело выезжала какая-нибудь бричка и поворачивала на дорогу, ведущую к хуторам. Базар, собиравшийся на площади раз в неделю, понемногу разъезжался. Случайные торговцы и перекупщики, продававшие всякую всячину прямо на земле из корзин и мешков, большей частью уже исчезли, и только аршинники, торгующие мануфактурой, шляпники, сапожники и прянишники продолжали торчать в ларьках, громко расхваливая свой товар. На «бирже труда», в дальнем углу площади, тоже еще толпилось немало желающих продать себя. Даже больше обычного, почти столько же, как в день Ивана Крестителя, когда батраки нанимались не поденно, а на всю летнюю страду. В базарный день сюда съезжались хозяева со всех хуторов, чтобы продать зерно либо скотину, закупить что нужно на всю следующую неделю, а также сделать всякие другие дела в селе — ну и заодно, если нужен поденщик, прихватить на «бирже» и его. Многие хуторяне к этому времени уже наняли себе работников, но каждый год — вот и нынче тоже — всегда находилось несколько хитрецов и выжиг, которые тянули до последнего дня. Другие давно уж и магарыч распили, а эти все тянули, чтобы нанять подешевле…

Конечно, они не боялись, что на их долю не останется рабочих рук: чего другого, а бедняков на «бирже» такая туча, что хватит еще на три поместья. Каких только душа пожелает! И сдельщиков, и сезонников. Сбившись в кучу, спина к спине, плечо к плечу, будто стремясь защитить друг друга, стояли они в уголке базарной площади и ждали. Держались вместе, пожалуй, больше оттого, что так было теплее и безопаснее. Шагах в десяти — пятнадцати от них взад-вперед прогуливались два жандарма, придерживая за приклады винтовки с примкнутыми штыками. В их обязанность входило наблюдать за порядком на всем рынке, но холодный блеск штыков и тесно сгрудившаяся толпа бедно одетых людей невольно порождали мысль, будто это группа осужденных, гонимых куда-то под охраной суровых стражников.

Толпа на «бирже труда» состояла из тесно сбившихся в кучку людей. Все, кто был здесь, на «бирже», разумеется, знали друг друга, но группировались еще и по слободкам, и даже по улицам, на которых жили. В каждой кучке имелось ядро — два-три человека, у которых получше подвешен был язык. Они-то и вершили суд над всем, что попадало в круг их внимания. Остальные помалкивали, попыхивая сигаретами или трубками и время от времени сплевывая табачную горечь. Впрочем, плевали все, даже некурящие. Некоторые, сплюнув, растирали плевок сапогом, как привыкли это делать дома, на своем дворе. Если им нравилось то, что говорили никем не избираемые вожаки, они поддакивали: «Верно! Так оно и есть!» — или просто согласно кивали головой и переходили к другой кучке послушать, о чем толкуют там, а затем возвращались к своим, на прежнее место.

Как рожь на ветру, волновалась, сжималась и вновь ширилась толпа ждущих работы людей. Усатые старики и молодые парни с гладкими, без морщин, лицами, обутые в сапоги или тяжелые рабочие ботинки, топтались на месте. Сгорбленные спины, опущенные плечи, повисшие руки, которые не знали, куда себя девать. Некоторые из молодых задирали друг друга, подталкивая локтями или схватившись за плечи. Неуклюжие и угловатые, в своих драных, заплата на заплате, грубошерстных армяках, в полупудовых сапожищах, они походили на резвящихся молодых медвежат. Их, видимо, мало интересовали рассуждения старших, и задерживались они только возле тех групп, где можно было поспорить, потягаться силой или просто позубоскалить, как, например, сейчас, среди жителей слободки.

В центре стоял пожилой худощавый крестьянин в рваном бараньем кожухе и высокой лохматой шапке, будто на дворе был не конец марта, а середина января. У него на согнутой в локте руке висели новые сапоги, связанные за ушки. Они-то и стали предметом всеобщего внимания. Каждый, кому не лень, корявыми заскорузлыми пальцами щипал, мял кожу на голенищах, пощелкивал и царапал ногтем по подошве, пробовал сгибать их и так и этак, между делом подзадоривая старика:

— Облапошили вас, дядюшка Киш…

— Право слово, вокруг пальца обвели!

— Разве это новые союзки? А передок? Ну уж нет…

— Новые-то, может, и новые, только хлипкие, из шейной кожи, должно быть…

— Подошва тоже дрянь! Порядочный мастер на стельки получше товар ставит…

— Красная цена им пять пенге, а вы десять отдали…

— Отнесите-ка их лучше назад, дядя Киш, пока не поздно. А то выкинет вас тетушка Юльча за порог вместе с сапогами…

Все эти страсти говорились с серьезным выражением лица, и дядя Киш тоже принимал их всерьез. Кудахча, как старая, общипанная наседка, он крутился на месте в центре толпы и сам без конца ощупывал голенища, мял союзки, пощелкивал по подошве то одного, то другого сапога, ковырял каблук, чтобы убедиться, не из картона ли он, и отражал словесные атаки, испуганно огрызаясь на каждое замечание:

— Отличные переда, зачем хаять? Десять пенге, не меньше… Почему хлипкие? Очень даже крепкие… Чистая кожа. Где ты видишь картон? Пятнадцать просил мастер. Ваша тетка Юльча и та не выторговала бы больше… Десять пенге, как отдать… Год проносятся, до весны выдержат точно…

— Выдержат, конечно, если босиком ходить.

— А сапоги в руках таскать, вот как сейчас…

— Неправда, они вполне до весны выдержат, — упрямо доказывал старый Киш, но по его дрожащему голосу было видно, что он лишь старается ободрить самого себя, а на деле чуть не плачет.

Все, кто принимал участие в споре, продолжали сохранять серьезность, но остальные, стоявшие вокруг, уже держались за животы, давясь от смеха. Такой успех еще больше подзадорил насмешников, и они пустили в ход обычную в таких случаях тактику:

— А вам не холодно, дядюшка Киш? Вы так легко одеты, не по сезону…

— Вместо сапог надо было бы купить тулупчик. К лету в самый раз…

— Перестаньте! Сапоги ему тоже нужны, а то вдруг насморк подхватит…

Старик обрадовался, что наконец-то его, может быть, оставят в покое с сапогами, и тотчас ухватился за знакомую тему. Здесь-то у него были давно готовые и испытанные ответы, которые он пускал в оборот, по меньшей мере, раз сто. Вот и теперь он забормотал, как по нотам:

— Мерзну, любезные… Вы же знаете, я всегда мерзну… С тех пор как побывал в плену в Сибири, никак отогреться не могу…

Кто-то в толпе рассмеялся:

— Э-э, дядюшка Киш, уж не собираетесь ли вы нам опять про Екатеринослав рассказывать? Не выйдет, это не объяснение…

Старик совсем растерялся, затоптался на месте, готовый бежать с поля боя, и, жалобно причитая что-то непонятное, принялся опять постукивать и поглаживать свои злосчастные сапоги.

Те, кто поумнее, поняли, что хватили через край (старику явно было не до шуток), и начали урезонивать насмешников. Те было приутихли, но тут решили позабавиться со стариком собравшиеся вокруг молодые парни. Один из них подкрался поближе и ухватился за один сапог, стараясь вырвать всю пару из рук старика и убежать. Дядюшка Киш судорожно прижимал свою покупку к груди и изо всех сил сопротивлялся. Началась борьба, каждый тянул сапоги к себе. Парень нападал с хохотом, подбадриваемый смехом зрителей, а старик защищался с отчаянием, будто речь шла о его жизни. Однако силенок у него было маловато и успех клонился на сторону обидчика. Казалось, вот-вот парень отнимет сапоги, к радости гогочущих сверстников. Однако тут вмешались старшие и оттащили насмешника.