Анатолий Афанасьев - Искушение

— Обойдемся без истерик, я надеюсь… На развод я подала, суд в конце месяца. Вместо меня будет адвокат.

Федор опустился на табуретку, ложку, которой помешивал в кастрюле, он держал перед собой в вытянутой руке, будто собирался сию секунду хлебать щи. Безграничная растерянность выступила неровным румянцем на его щеках и у висков. Но заговорил он почти спокойно.

— Понимаю, — сказал он. — Понимаю… но как же так сразу? Почему? Так не бывает, Лара. Ты, может быть, больна? Может быть…

— Я здорова, — сочувственно улыбнулась Клара. — Наверное, следовало тебя подготовить, но я решила, что так будет лучше. Пойми, Феденька, я полюбила другого человека. Трагедии никакой не происходит.

— Не происходит?

— Нет, не происходит. Собственно, я тебе нужна больше по привычке. Кроме твоей карьеры тебе по-настоящему ничего не нужно.

— Не могу, — сказал. — Не могу тебя слушать. Скажи, что ты пошутила, Лара. Пожалуйста. Давай забудем! Вон, щи вскипели. Сейчас пообедаем, ты поспишь, отдохнешь, и все образуется… Скажи, в чем я был не прав. Разберемся.

Клара вполне насладилась зрелищем поверженного в прах мужа.

— Хватит! — повелительно оборвала она. — Будь мужчиной, Феденька. К чему эти глупые эффекты?

Он побрел за ней в комнату, где стояли ее чемоданы. Увидев их, схватился за стену рукой, пошатнулся.

— У нас же сын, — выдавил с тихим хрипом, — Алешенька у нас.

Легок на помине, вынырнул из своего угла за диваном Алексей.

— Мама уезжает, — сказал он радостно. — Мамочка, ты привезешь мне жевательной резинки?

— Привезу, малыш.

Она подняла чемоданы, потом один поставила, отперла дверь. Обернулась к мужу:

— Помог бы, что ли. Тяжести какие тащу.

— Только не это! — попросил Федор. — Что хочешь, только не это.

— Ну, заладил, как попугай.

Все-таки нелегко ей было вырваться отсюда. Она старалась не смотреть на Алешу, который крутился около ног, тянул губы для прощального поцелуя.

— Давай я, мамочка. Давай я помогу.

Клара наклонилась, ненадолго прилипла к пахнущему мылом и свежестью родному маленькому личику.

— Скоро я вернусь за тобой, Алешенька! Не скучай! Слушайся папу.

— Лара, — шепотом взвыл муж. — Опомнись, что ты делаешь?

Она протиснулась еле-еле со своими чемоданами. Федор вышел за ней на лестничную клетку, топал сзади по ступенькам. За ним неловко, громко смеясь, ковылял сын. А смеялся он потому, что папа был в фартуке и с бумажным хвостом.

— Вернись! — кликушествовал Федор. — Хотя бы на минуту. Кларочка, дорогая моя, ну хочешь… Ну хочешь, я не знаю что… Я не могу, Клара, вернись! Сейчас же вернись. Это же нелепо! Клара, это преступление! Я не знаю, как назвать. Ну, пожалуйста, Клара!

Внизу она зло, холодно бросила ему:

— Постыдись, Пугачев! Приди в себя. Соседи увидят.

У подъезда ее поджидало такси. Водитель открыл багажник и сунул туда чемоданы. Она сразу забралась на переднее сиденье. В последнюю минуту не выдержала, оглянулась. Федор в фартуке с растопыренными руками, с мгновенно постаревшим обвисшим лицом стоял, прислонившись к косяку двери, рядом подпрыгивал и весело махал ручкой Алешенька. Она послала им обоим воздушный поцелуй. Все. Точка. «Это трудно, — подумала она. — Но необходимо».

Через полтора месяца Федор Пугачев прислал ей на Ленинградский почтамт до востребования справку о разводе и небольшое письмо.

«Клара, здравствуй. Первые дни, как ты уехала, откровенно тебе скажу, было очень тяжело. Алексей спрашивал часто, где мама. Я не знал толком, что ему отвечать, изворачивался, лгал. Теперь все потихоньку налаживается. О том, почему ты ушла так резко, я стараюсь не думать, вряд ли что-нибудь смогу в этом понять. Ни в коем случае не собираюсь тебя упрекать. Ты сделала так, как считала нужным, и по-другому, видимо, не могла. Я даже немного завидую твоей решительности и горжусь тобой. Вот, прожили мы вместе столько лет, а я так и не сумел разобраться в тебе, самом близком мне человеке. Что ж, ничего не поделаешь, хороший урок на будущее. Спасибо! Одно тебе скажу, Клара, мальчика я, пожалуй, не отдам. Не верю, что ему будет хорошо с новым папой, и мне невыносимо представлять, что ему плохо. Да и зачем он тебе, Клара? Ты родишь еще много детей, если захочешь, а у меня больше никого не будет.

Клара, не подумай, ради бога, будто я хочу как-то досадить тебе, сделать больно. Ни в коем случае. Нет и нет. Просто мне кажется, что я смогу лучше воспитать сына. У меня не будет более важного дела в жизни, чем это. Единственное, что я не смогу дать ему, — материнской ласки и любви. Но это важнее всего в младенческом возрасте, а Лешенька уже большой. Со мной он никогда не почувствует себя одиноким и униженным, уж я постараюсь.

Клара, согласись, что так будет лучше для всех. Не отбирай у меня сына, прошу тебя… Со своей стороны, я обязуюсь постоянно докладывать тебе обо всем, что с ним происходит, не упуская самых малых подробностей. Могу даже вести ежедневно нечто вроде Алешкиного дневника и отсылать его тебе, если захочешь. Таким образом, ты будешь в курсе всех наших дел, как будто продолжаешь жить с нами.

Собственно, вот все, о чем я хотел поговорить. Желаю тебе счастья и здоровья и всяческих удач в твоей новой жизни. Если когда-нибудь тебе понадобится помощь, думаю, ты хорошо знаешь, где ее найти. Береги себя!

В ответ он вскоре получил коротенькую записочку.

«Федя, перестань наконец строить из себя юродивого. Что это значит — ты решил не отдавать мне сына? Это мой ребенок. Мой! Заруби, пожалуйста, себе на носу. Я заберу Алешеньку к себе, как только будут готовы соответствующие условия. Не советую тебе становиться в позу «обиженного человека» в духе Достоевского. Это несовременно и глупо. В случае каких-либо твоих уловок я тут же подам в суд. Понял? С тем разрешите откланяться, Федор Анатольевич, за неимением времени. Спешу на премьеру к Товстоногову. Адью! Клара».

Далее потекли безрадостные серые дни. Федор жил в постоянном возбуждении, готовясь к решительной борьбе за ребенка, которого твердо решил не отдавать Кларе. Он по-прежнему страстно любил ее, и любил сына, и думал, что если они оба исчезнут, то это будет конец всему. А пока мальчик с ним — еще ничего не потеряно. Клара, набегавшись и глотнув свободы, непременно вернется. В ее внезапную новую любовь он не верил. Ее молодость, думал он, потребовала свежих впечатлений, и она не устояла. Только и всего. Может быть, временный разрыв даже пойдет им обоим на пользу и сблизит их. Он не отвергал такую возможность.

Ревность не мучила его. Уход жены не вызвал в нем ни ожесточения, ни злости, но вверг в вязкую пучину расслабленности и равнодушия. Он вдруг потерял всякий вкус к любимой работе и к людям, которые его окружали. Подурнел, как-то ссохся, а временами точно заговаривался. На службе ему поначалу сочувствовали, пытались ободрить советами, но быстро отступились. Несчастье его утратило багрянец новизны, стерлось в памяти людей, а вот репутация неврастеника, человека, способного на возмутительную резкость и неожиданные колкие выпады, укрепилась за ним прочно и надолго. Его внутреннее зрение действительно приобрело какую-то сверхъестественную остроту, он точно, как опытный боксер, не примериваясь, находил уязвимые места сотрудников и лупил по этим местам без оглядки. За короткий срок много нажил себе Федор врагов, а друзей особенных у него и прежде не было, потому что все свои силы и привязанности он тратил на семью. Вскоре Федор Пугачев остался в восхитительном одиночестве: на работе его окружал туман неприязни, а дома — пустые стены. Сына он теперь забирал из садика только на субботу с воскресеньем. Многие из его коллег с тайным нетерпением поджидали, когда он соберется защищать свою диссертацию, чтобы там с ним поквитаться, с самодуром и хамом. Но тут как раз он всех надул. Как-то, спустя примерно полгода после рокового события, заведующий отделом Кирилл Кириллович Лаврюк, с которым они по-прежнему остались почти в приятельских отношениях, завел с ним разговор на эту тему. Пугачев строго его оборвал, сказав: «Охота вам, Кирилл Кириллович, заниматься всякой чепухой!» — «А что же не чепуха?» — изумился заведующий, второе десятилетие готовивший докторскую. «Есть дела поважнее», — ответил Пугачев. «Какие, Федор, опомнись?» — «А такие, что приличную обувь ребенку негде купить, хотя бы…» — с тем и покинул кабинет ошарашенного начальника.