Анатолий Афанасьев - Искушение

Он опять поднял чемодан, пыхтя, двинулся с места. И пока шел до приемного пункта, злая дрожь его колотила. «Вот, — думал он, — до чего я докатился. Вот до каких сцен и выяснений! Я нисколько не выше этого разговора, он по мне, по Сеньке шапка. Не пристанет же к кому попало эта зараза, а ко мне липнет… и я отвечаю, вступаю в контакт. Кто же я после этого?»

В приемном пункте его обманули на полтинник, он сосчитал, ошибиться не мог, но, заглянув в зверовато-пьяные глаза приемщика, дебелого мужика при форменной бляхе, как у грузчика на вокзале, сдержался, не стал связываться, даже подмигнул мужику и сказал: спасибо, браток.

Облегчение почувствовал только, когда в магазине загрузил в рюкзак дюжину бутылок пива; тогда схлынула подступившая к горлу привычная слякоть. Прибираясь в квартире, время от времени он подходил к холодильнику, доставал запотевшую бутылку, медленно нацеживал пиво в высокий стакан, пил, задирая голову, маленькими глотками горьковатый холод. После каждой порции глядел в окно. Там — знакомый пейзаж: дворик, женщины с детишками, близкая стена соседнего дома, сбоку — проход на проспект, арка. Он стоял под открытой форточкой, откуда на голову ему сливался душный осенний пар, сгущенный звуками писклявых детских голосов и дальним шуршанием машин. Это были хорошие минуты, потому что Федор Анатольевич, глядя вниз с шестого этажа, чувствовал себя хоть на миг огражденным от этого бессмысленного потока, в котором ему надоело вертеться изо дня в день. А надо было. Надо было, но не сейчас, пока он стоял у окна, поглаживая пальцами гладкий бок пивной бутылки. Сейчас он был свободен и распоряжался собой как хотел.

К приходу сына он много успел: навел чистоту в квартире, подмел пол, смахнул отовсюду пыль, начистил картошки и вымыл мясо. Ровно в двенадцать поставил на плиту две кастрюли с водой — собирался приготовить настоящий обед из трех блюд: картофельный суп, жареное мясо с фасолью и кисель из вишневого варенья. Еще он собирался настряпать к чаю творожных колобков — их очень Алешка любил и мог съесть разом штук десять. Однако после третьей бутылки пива Федор Анатольевич утратил контроль над временем и застоялся у окна дольше обычного. Уже невидящими глазами смотрел он на дворик, сердце билось безмятежно, и в душе роились смутные ощущения, словно приближалось к нему оттуда, снизу, что-то мягкое, вкрадчивое. Он почти грезил, как лошадь в стойле. Он вдруг подумал, что, возможно, еще ничего не потеряно, еще вся жизнь впереди. Он подумал, что не болен, не лежит пластом в ожидании неминучего, а стоит у окна — молодой, крепкий — и пьет пиво. Это ведь прекрасно и по-своему значительно. Истинное одиночество прекрасно, потому что оно и есть — свобода. Он никому ничем не обязан, никто его не ждет, и мир открыт перед ним на все четыре стороны.

Звонок в дверь вывел его из приятного самосозерцания. «Неужели Алешка? — удивился он. — А у меня даже суп не поспел».

Действительно, это был Алеша, но в неузнаваемом виде. Штаны, отглаженные и вычищенные утром, по колено в грязи, октябрятский значок на курточке вырван вместе с куском ткани, носки перекручены и вроде бы не его, велики, ранец болтается на полуоборванном ремне, сияющее лицо в полосах чего-то черного, и всю картину довершала свежая ссадина от виска ко рту. Федор Анатольевич глянул на свои наручные часы, горестно отметил:

— Это все ты успел, Алексей, ровно за двадцать минут. Или у вас не было последнего урока?

— Урок был, — ответил сын. — Но подрались мы еще на перемене.

Он опустил ранец и стоял свесив руки, глядел на отца влюбленными, извиняющимися и чуть обиженными глазами.

— Ну давай быстро раздевайся, — сказал Федор Анатольевич. — И в ванну. Будем лечить твои раны.

— Раны успеется, — отозвался Алеша с небрежностью спартанца. — У меня, папочка, совсем плохая новость для тебя есть.

— Какая?

— Наверное, надо тебе идти в школу.

— Зачем?

— Катерина вызывает.

— Зачем вызывает? Благодарность мне объявить за такого сына?

Алеша криво улыбнулся, показав, что шутку оценил, но не считает ее своевременной.

— Дождешься от нее благодарности, как же. Она одних девчонок любит.

Дальнейший разговор происходил в ванной, где Федор Анатольевич отмыл сыну лицо и смазал ссадину зеленкой. Алеша молча, с безразличным видом перенес лечение.

— Папа, ты пойдешь все-таки в школу?

— Думаешь, мне приятно выслушивать про тебя разные гадости? Что же ты там натворил?

— Не знаю.

— Врешь! Отлично знаешь. По тебе видно, что знаешь. Может быть, за драку она тебя вызывает?

— Может быть.

— Ну и что это была за драка?

— Это не драка вовсе, папа. Просто она велела девчонкам следить, кто себя плохо ведет на уроке. И ей наушничать чтобы. На нашем ряду она Ольке Темкиной велела следить… очень плохая девочка, такая подлиза, папа, и очень подлая… А мне-то что. Я ее и знать вовсе не знаю. Есть она или нет — эта Олька. Ходит там где-то между партами, подлая, пускай и ходит. Только бы ко мне не тыкалась. А на уроке она два раза училке наябедничала, что я всем мешаю учиться.

— А ты мешал?

Алеша взглянул на отца с неодобрением.

— Это не важно, — сказал он. — Не Олькино это дело. Если она подлая, то пускай ко мне не тыкается. А то как дам, с ног могу свалить одним ударом.

— Девочку, слабенькую?

— Ха-ха! Слабенькая! Она мне пеналом врезала, кровь потекла. Ты же видишь сам! Я к ней на перемене подошел, хотел по-товарищески предупредить, а она мне пеналом в лоб. Чуть насмерть не убила. Она, наверное, самая подлая у нас в классе. Конечно, и Катька ей не уступит…

— Подожди, — оборвал зафилософствовавшегося сына Федор Анатольевич. — Значит, она тебя пеналом, а ты что?

— Я ничего. Даже предупредить ее не успел. Обратно вернулся к себе за стол и стал ждать звонка. Мне Юра говорит: погоди, Леха, мы ей после урока накостыляем. А я ему сказал: не надо. Я с ней сам разберусь.

— Та-ак, — протянул Федор Анатольевич. — Случай хотя и безобразный, но поучительный… Что же, и в грязи тебя эта Ольга вываляла, и значок она тебе оторвала?

— Нет, папа. На нас с Юрой большие ребята после уроков напали. Я бы им не поддался, да Юрка струсил и убежал. Он в глину залез и оттуда смотрел, как меня лупили.

Вымытый, с зелено-алой полосой через всю щеку, Алеша рассказывал спокойно, даже весело, точно приглашая отца подивиться разнообразию житейских ситуаций, но Федор Анатольевич видел, с каким трудом сдерживает мальчик слезы, давно сдерживает, геройски борется со слабостью. Жалко, больно было глядеть в его худенькое, с прозрачной кожей лицо, трогать острые плечи, и Федор Анатольевич старался не прикасаться лишний раз к сыну и отворачивался, избегал его страдающего взгляда. Он ведь тоже мог расплакаться почище Алеши.