Анатолий Афанасьев - Искушение

Виктор подумал о том, что скорее всего его примут, и черт с ней, с этой взбалмошной девчонкой. Главное — его примут в университет.

— Надя, как ты тогда, в кафе? Ну, с этим пьяницей, как у вас кончилось?

Наденька остро на него взглянула, ища подвоха. Нет, молодой человек моргал совершенно невинно.

— Ладно, Витя, — сказала она. — Поздравляю тебя с окончанием вступительных экзаменов. Увидимся первого сентября.

Через два дня вывесили списки. Надя со спокойным сердцем разыскала свою фамилию. Порадовалась втихомолку, стараясь не выглядеть идиоткой, подобно некоторым, подпрыгивающим возле стенда наподобие козликов. Хотела узнать, поступил ли Виктор, но фамилии его она не помнила. А может, он ее и не называл.

Первого сентября Виктор, сияющий, опустился рядом с ней на скамью в аудитории и буквально через пять минут начал хватать за руки. Хватал он ее за руки и второго, и третьего, и четвертого сентября, просто-таки изводил первобытным ухаживанием.

— Взял за руку, — сказала ему Наденька. — Обязан немедленно жениться.

— Когда хочешь, — ответил Виктор, вперяя взор в стену за ее спиной.

Она видела, что с ним происходит, и гордилась собой, и недоумевала, и злилась. Она сумела внушить любовь, и оказалось, что это не так уж и приятно. Скорее обременительно. Виктор Муравьев — достойный во всех отношениях юноша. С ним нехорошо шутить. Да и опасно. Кто знает, на что он способен. Хватает пока за руки, а потом — шасть! — и за горло. Передавит ее нежное горлышко железными пальцами — нечем будет дышать. Но разве она виновата?

— Ты далеко-то не заходи, — предостерегла Надя. — Не увлекайся слишком. Держи себя в разумных пределах.

— Почему? — спрашивал Виктор.

— Потому что я не желаю.

— Чего не желаешь? Чего?

— Ничего такого.

Две недели прошли в каком-то сумасшествии. Виктор не отставал от нее ни на шаг, мешал обживаться в новой среде, не давал знакомиться ни с кем. Они двое в группе были как посторонние тени. На занятиях, в библиотеке, везде, где с шумом, с шуточками, упоительно начиналась новая студенческая жизнь, он сопел и тяжело топтался у нее за спиной. Наваждение какое-то.

И она сказала Виктору грубые слова.

— Ты присосался ко мне, как клещ, — сказала она. — Это нечестно, пошло и смешно. Если тебе свойственно быть смешным, то пощади меня.

Побледневшее лицо его уродовали закатные серые полосы. Слушая ее, он поджал губы и стал похож на больного старика, который на всякий случай заглянул последний раз к врачу.

— Что мне делать! — пробормотал он, не ожидая от нее сочувствия. — Что же мне теперь делать? Остается начать пить, как твой приятель из кафе. Но у него хоть есть ребенок. Это твой ребенок, Надя?

— Вот, — сказала Наденька. — Теперь я не стану разговаривать с тобой вообще целый месяц. Потому что ты мне нахамил.

Это было в пятницу, а в субботу она красиво упаковала духовой пистолет и поехала в гости по адресу, который послушно всплыл из памяти по первому требованию.

— Может быть, — сказал Федор Анатольевич, — вы немножко поиграете с Алешенькой, пока я сбегаю в школу? Всего полчасика?

— Поиграем, — согласилась Наденька. — И обед доварим. Вы ведь об этом беспокоитесь? Солили хоть суп-то?

— Солил. И мясо солил.

— Алексей, справимся?

— Иди, папа. Там тебя ждут.

Алеша развернул пистолет и разглядывал его с тем восторгом обладания, который у детей бывает сильнее, чем у взрослых страх смерти. Он покачал пистолет — тяжелый для его руки, прицелился в окно, пискнул с глупо-блаженным смехом: пуф! — и нету!

— Убил? — спросила Наденька. — Врага?

— Прикончил! — счастливо кивнул мальчик. — Одним стало поменьше.

Федор Анатольевич по дороге в школу пытался сообразить, что происходит. Ощущение перемен прямо-таки витало в воздухе, но с чем оно было связано, он не мог понять. Нечего греха таить, про девушку Надю он не забывал, хорошо помнил, как попили они винца в кафе, такое не забывается сразу, такую встречу не забывает сразу одинокий мужчина средних лет, давно и умело воспитавший в себе скепсис по отношению к женщинам, уверенный, что кого-кого, а уж его-то не сбить с толку мишурными женскими чарами (ох, как мучили его иной раз жаркие ночные видения!) — нет, он не забыл доверчивую девушку, но в мыслях допустить не мог, что она выполнит свое дурацкое обещание. Так вот выполнила, принесла игрушку. Ну и что с того? Не плясать же теперь краковяк посреди улицы. А ноги его тем не менее приплясывали, с особой твердостью топтали мостовую, и в душе шевелилось терпкое серебряное беспокойство. Много ли надо уставшему, загнанному в угол человеку? Для осторожной радости?

Быстро, легко шагал Федор Анатольевич и улыбался солнышку, домам, серым, тучно вспархивающим из-под ног бесстыдным птицам — голубям. Он даже толком не сознавал, куда идет, но спешил чрезвычайно. Точнее, он помнил, что направляется к классной даме сына, но не давал себе отчета, откуда вдруг столько энергии появилось в его походке, откуда веселая расхристанность души, сопутствующая приближению к печальной, в общем-то, цели.

«Ах! — скрипело в сердце Федора Анатольевича. — И то подумать. Мытарься не мытарься, а жить продолжать, конечно, стоит того. Надо жить бодрее, достойнее — ради сына, ради себя самого. Надо, может быть, взять себя когда-нибудь в руки и попробовать еще разок рвануться, промчаться по этой призрачной гаревой дорожке, где так много бегунов в начале и совсем мало у финиша».

У школы Федор Анатольевич притормозил, отряхнул с себя неряшливые глупенькие мыслишки и вошел в вестибюль сосредоточенный, мрачноватый, знающий себе цену мужчина с легким пивным перегаром. Он прошел на второй этаж в учительскую и, открывая дверь, успел обернуться памятью к своим собственным школьным денечкам, когда за такой же дверью с такой же надписью скрывалось нечто недоступное обыкновенному пониманию, нечто таинственное и зловещее.

Что там они все вместе делают — учителя наши? Разве возможно быть им всем вместе, как обыкновенным людям?

— Екатерина Исаевна, я отец Алеши Пугачева, — доложил Федор Анатольевич.

— А я помню вас, помню, — без злорадства, но и без радости откликнулась учительница. — Очень хорошо, что соизволили прийти наконец… Подождите минуту, сейчас мы побеседуем.

Он видел в щель прикрытой двери, как она доспорила о чем-то с профессорского вида педагогом, домахала перед ним тоненькими среди модных широких рукавов платья ручками, как понесла к нему, Пугачеву, полное, тугое женское тело, именно тугое и женское, а не какой-нибудь затянутый в пеструю ткань скелет, и он обратил на это внимание. И пока они шли по коридору, отыскивая пустой класс, он еще раз отметил, что идет рядом с женщиной, обыкновенной толстой бабой, вдобавок с измазанным мелом левым ухом.