Анатолий Афанасьев - Искушение

Постепенно все вошло в нормальную колею. Федор Пугачев продолжал жить, работать, растить сына, которого Клара так и не удосужилась почему-то забрать. Может, она и не собиралась это делать. Скорее всего не собиралась.

Пугачев мрачно вглядывался в будущее, где ничто не радовало его взор. Он хорошо сознавал: то, что умерло, не оживает, а в его душе оборвалось и умерло такое, без чего жизнь превращается в унизительное однообразное животное ожидание приближающейся неизбежности. Лишь иногда что-то жалобно тенькало в его сердце, когда он замечал, как рядом поднимается, растет, набирается ума милый Алешенька, как голубеют его глазки, как трепещет он весь от многообразия каждодневных новых впечатлений.

«Отбери у меня сына, — трезво думал Пугачев, — и я умру».

Наводя порядок в письменном столе, Федор Анатольевич наткнулся на последнее письмо Клары, позапрошлогоднее. Ее редкие письма-записочки он специально не хранил, но и не уничтожал, хотя много раз собирался это сделать, чтобы не попались они на глаза Алеше, который читал уже вполне сносно. То-то был бы ему сюрприз — излияния беглой мамочки… В последнем письме, отправленном из Севастополя, было написано вот что:

«Дорогие мои, бывший муж и любимый сыночек, пожалейте вашу несчастную мамочку, ей очень невесело. Федор, кажется, судьба моя окончательно не заладилась. Нынешний мой супруг, как тебе известно, директор огромного предприятия легкой промышленности, оказался еще большим болваном и занудой, чем все прежние, включая и тебя, дорогой. Он, конечно, очень респектабелен и денег на меня не жалеет, да что такое деньги в наше время! Пыль под колесами давно истлевших колесниц. Разве могу я купить за деньги то, что мне нужно? Нет, не могу. А нужно мне так немного — всего-навсего крупицу обыкновенного человеческого счастья. Кто даст мне это счастье, Федор? Ты — не смог, а уж как любил меня. Я же знаю, что любил, может быть, и теперь немного любишь. А, Федор? Ну признайся, голубчик! Любишь ли ты еще свою непутевую, легкомысленную Клару, которая однажды погналась за химерами, рассчитывая взлететь высоко, да только обожгла свои тоненькие крылышки?.. К прошлому нет возврата. Иногда от этой простой и пошлой мысли страшно кружится голова. Ну да ладно, пускай, не вернешь, так не вернешь. Плакать не стану, не маленькая. Скоро пришлю вам посылочку с фруктами, каких вы и не едали. Фиги, огромные груши с Алешкину голову и даже кокосовые орехи. Тут все это можно достать… Федор, еще раз говорю тебе — береги сына! Если с ним что-нибудь стрясется, с нас спросится полной мерой. Но я, ты знаешь, ответ держать не боюсь, а для тебя, Феденька, ох как это будет болезненно. Правда ведь? С тем сто раз целую Алешеньку и один раз тебя, старый ученый чурбан! До свидания. Клара».

Посылку она не прислала, а на письмо Федор Анатольевич не ответил. Он давно перестал отвечать на ее письма, не потому, что не хотел, а потому, что не знал, о чем ей можно написать. Прежняя жизнь давно для него кончилась, теперь Федор Анатольевич — ему так думалось — вряд ли по своей воле стал бы возобновлять какие бы ни было отношения с Кларой. Чувства его поутихли, залегли глубоко постоянной, но уже необременительной тяжестью. Нынешнее существование Федора Анатольевича, пусть неяркое и однообразное, требовало от него больших усилий. Простенькие житейские хлопоты, заботы о сыне, мысли о будущем каком-то переустройстве съедали его время с беспощадной неумолимостью. Изменилась система координат, в которой ему приходилось вращаться, но он не испытывал больше по этому поводу особого беспокойства. Если раньше его изматывали и сжигали дотла перепалки вокруг какого-нибудь талантливого инженерного проекта, то теперь не меньше сил и нервов тратил он на выяснение отношений с пенсионером Пименовым, который почему-то невзлюбил его и подозревал в том, что у него проживают жильцы без прописки. То есть он и еще во многом его подозревал, но остальные страшные догадки держал пока при себе. Пименов жил ниже этажом. Не далее как сегодня утром, проводив Алешу в школу, Федор Анатольевич собрался отнести и сдать посуду, коей у него накопилось предостаточно. Одними винными и пивными бутылками он набил здоровенный коричневый чемодан. В две вместительные авоськи и походный рюкзак Федор Анатольевич уложил крупные бутылки по 18 коп. за штуку и мелкую посуду — поллитровые банки от джема, литровые от огурчиков и майонезные колбочки. С трудом пробившись сквозь тяжелые двери подъезда, он и столкнулся нос к носу с товарищем Пименовым, будто нарочно остановившимся покурить возле дома.

— Пташка божия не знает ни заботы, ни труда, — невпопад поприветствовал пенсионер Пугачева, округляя глаза на солидные бутылочные запасы отца-одиночки. Согнувшийся под тяжестью посуды Федор Анатольевич меньше всего был похож на божью пташку, которая не знает труда и заботы.

— Что вам надо? — сразу пошел в наступление Пугачев. — Знаете, Пименов, у меня от вашего псевдонародного юмора изжога в натуральном виде.

— Изжога, может быть, у вас от чего другого, уважаемый Федор Анатольевич? Может, от этого самого?

Пенсионер Пименов был не простым пенсионером. Рассказывали, что когда-то в руках его была власть побольше той, которой он сейчас тешился. И сметен-то он был с высокой горы именно за злоупотребление горячительными напитками. Такой слух доходил до Пугачева, и он не преминул им воспользоваться.

— Вам виднее, — сказал он с деланным уважением, — у вас, конечно, опыт немалый.

— Кто вам такое сказал? — Пименов не смутился, но как-то подобрал свое тощее тело, будто нацелился на прыжок. — Как вы смеете намекать мне, заслуженному человеку?! Как смеете, я спрашиваю?

— Я не намекаю, а утверждаю.

— Ну, нечего сказать, выросла нам смена. Еле волокет свои бутылки — и тут же готов обвинять. Достойную вырастили смену, достойную.

— Я не собираюсь вас нигде сменять, — успокоил соседа Пугачев, — живите спокойно.

— Не собираетесь?

— Нет, не имею желания.

— А если бы желание появилось, сменили бы?

Пугачев, видя, что так просто ему от пенсионера не отделаться, опустил чемоданы на землю и спросил, строго глядя в пылающее жаром лицо Пименова:

— Хорошо, оставим это. Скажите мне лучше, товарищ Пименов, по какой такой причине я пользуюсь вашим повышенным вниманием? Чем я, так сказать, заслужил?

— А я вас насквозь вижу! — ответил прозорливый пенсионер, скорбно сощурясь.

— И что же вы видите?

— Сущность вашу вижу, которая очень подозрительная для всех хороших людей.

Вспылил Федор Анатольевич, ему было душно и обидно. Он сказал:

— Вы ко мне лучше не суйтесь, Пименов! Не суйтесь с вашими подозрениями. Сплетничайте, где хотите, а ко мне лучше не суйтесь. Сделайте милость, не доводите до греха.