Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Пот…

К чему я все это записываю? Эту кастрированную бессмыслицу?..

Пот утренний жаркий, к ночи — лед.

18.08.80.

С утра на объекте.

— Эх-х, надо перемотать портянки, третью неделю не меняю.

Сколько во мне жестокости.

Боже мой! Сколько во мне жестокости. С каким озверением я убиваю эту траву. С размаху врезаюсь в тонкие, дрожащие зеленые туловища алчной лопатой. А когда останавливаюсь, чтобы передохнуть, стереть сухой, нагретой солнцем пилоткой пот со лба, наслаждаюсь холмиками зеленых трупиков… трупиков. Живую, цепляющуюся, упрямую я сейчас ненавижу.

Часть готовится к смотру. Как дебелая, уродливая баба. Она тщится обмануть, совратить, и часами, днями нам приходится зализывать уродство ее. Как вот я сейчас кромсаю со злобой увернувшуюся несколько раз из-под лопаты травинку, так подчас и судьба выбирает жертву и уж не отпускает…

И что я озлился на это испуганное существо? Возьму да и поглажу ее… Вот…

— Никит, ты представляешь?! Смотрю: кошка, чего-то замерла. И птица. Я думаю, не поймает… Замерла… Схватила прямо ртом, как пуля быстрая. Прямо… Никита, кит… ртом!.. Их тут семейка целая. Смотри, котенок уже ест.

Полный рот птицы…

Фарфоровые хищники.

Такие ласковые, нежные, милые, безобидные…

Сожрали птицу.

Стремительную птицу…

Хищники.

Я ненавижу в себе хищника.

Обед. Солдаты рассаживаются за столом по четыре. Они еще не успели сесть, но уже тянутся жадные, цепкие руки за горбушкой потолще, за тарелкой почище…

Там арбуз делят!

А я плюхнулся задницей в кучу песка и покуриваю себе.

Вечер… Холодрыга…

Песок продавливающийся, сыпучий.

Быстров — типус. Он резко отделился от горланящей толпы. В руках сжимая, пузом прикрыл багровую, сочную дольку арбуза, кусок заката сцапал.

— А куда Быстров делся?

А он из-за стен магазинчика, ручки в карманах, сожрал уже… закатик, типус.

— Спокойной ночи, Давид.

Сержант:

— Быстренько отбой!

— Товарищ сержант, пожалуйста, разрешите мне почитать.

— Ну я тебе разрешу, но у тебя замкомвзвода Шугуров.

— Спасибо… спасибо! (И покурим…)

Все вышли из класса.

— Давид, что ты грустишь?

Большой сильный Давид грустит.

— Ну че ты грустишь, Давид? У-у?

— Да так, просто задумался.

— О чем задумался, детина?

— Все равно спать не хочется.

Посидеть, покурить…

Прибил все столы, все эти.

Пересел с силой в кресло, аж класс задрожал.

— Интересно, можно курить на посту?

— Не знаю.

— Там, видно, не покуришь.

— Щас нас засекут здесь с тобой.

— Кто?

— Да тот же Шугуров.

(«Засекут»… Слово-то какое! — плетьми…)

— Они там что, песок продолжают носить?

— Что-то непонятное.

— Вот получил я сегодня фотографии, как будто мне прислали образ человека, которого я очень хорошо знал, но никогда не видел.

— О чем ты думаешь, Давид, о доме?

— Угу, только о доме и думаю. У нас уже все спят, щас сколько? Тогда у нас уже два часа ночи. Окно закрыть?

— Закрывай.

— Или пускай проветривается?

— Пускай проветривается.

ПРОВЕТРИВАЕТСЯ! Именно! Да-да-да-да, ветер во мне.

Давид поднялся.

— Пойду я спать.

— Спокойной ночи, Давид!..

Читаю Манна.

«А я, если говорить о стиле, признаю, собственно, только пародию. В этом я близок Джойсу…»

Семеново письмо. Тупик. Бесплодие, обреченность. Обреченность на бесплодие.

Занимаюсь, читаю в классе на втором этаже.

Внизу сопит казарма.

Приходит Лешка Шувалов. Москвич. Я показываю ему свои фотографии гражданские.

А он мне, как бы в ответ, свои. Кадры — фотографии. Мирская жизнь накладывается на нынешнюю нашу.

Контраст остриженных, обряженных и тех — свободных. Четыре человека. Мы сейчас и мы — те.

Лешка с девушкой в кресле.

Лешка танцует.

Лешка говорит тост, чокается.

С друзьями — Новый год!

Мои мгновения.

День рождения у Семена.

Метла нынешнего Лешки.

Моя сползшая к носу пилотка.

Опасливое наше покуривание.

Шаги.

Прячу пепельницу, надвигая на нее устав. Входит дежурный Алехин.

— Ты чего тут читаешь, а ну-ка спать!

Командирские нотки. От губ вниз две резких морщины — вылезшая наружу брезгливость к людям.

— А ну выключай свет, кончай!

Хриплый, жестокий Алехин.

Манн раздражает постоянным перечислением громких фамилий, составляющих круг его общения. «Страдалец». Старческого много в нем.

Сегодня я впервые позволил себе читать до глубокой ночи.

Завтра — смотр.

19.08.80.

Солдаты сжигают письма.

Листья летят…

Ни осень, ни лето.

Черная шавка осмеяла сегодня майора, дежурного по части.

Надутый майор шествует под оркестр.

Остановился, разинул рот:

— Здравствуйте, товарищи!

Зигзаги черной собачки.

Хвост трубой.

Прыжок, пробежка, и черное тельце задрожало, заходило в ненасытном гневе.

Залаяла изо всех своих собачьих!

Закашлялся пузан.

Громовая ржа.

Багровеющий майор силится перекричать черную тварь:

— Здравствуйте, товарищи!

— Гвав-гвав-гва-ввв!

Сегодня опять покейфую ночью за «Томасом».

Удивляет, что он при работе над «Фаустусом» уже имел, как строитель, четкий план всей конструкции романа. Я даже, пожалуй, еще и не пробовал так существовать. Ведь это, наверное, чертовски увлекательно: придумывать, промысливать конструкции, ходы героев, зигзаги темы.

Казарма. Лампы маслят, «манговый» линолеум.

— Товарищ старший сержант, звонил старший сержант Шугуров, просил передать…

— Ладно-ладно, черт с ним.

Вернулся караул.

Усталые, вспотевшие, возбужденные, громкие, лязгающие карабинами, тяжело, солидно ступающие.

— Эй, где дежурный? Дежурный где?

— Он на ужин, сволочь, не ушел?

— Да вот я, вот я!

— Давай, открывай быстрее, принимай добро — жрать охота!

Почему я сегодня такой нервный! На ужине, рыча, отстаивал вторую порцию рыбы… Люди в такие минуты становятся напрочь чуждыми — хвататели, посягатели на мое. С ними «ухо востро». Страшное, ограбленное состояние души. Цербер.

Кто-то живет так годами.

Как мучительно сочинять стихи.

И опять всю ночь не спать…

Холод. И никуда от него не денешься. Мерзну… мерзну…

Написать повесть о стукаче изнутри.

Как сделался, как сам не верил, издергался.

Мучился.

Постепенно привык, приучил, оправдал.

Ненавидит и подольщается.

Экзистенциальная ситуация.

Всем чуждый, он ненавидит и сам себя.

Несчастная искореженная душа.

Рыбе, куда ни кинься, все — река…

— У тебя есть сигареты?

— Пошли убираться.

Лестничный кафель. Мрачный холод.

20.08.80.

Сержант перетряхивает наши тумбочки:

— О, блядь, ну и народец — носки, блядь, в бритву спрятали!

Двумя пальцами, брезгливо, извлекает их на белый свет…