Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Какой Дмитриев?

— Старший сержант Дмитриев.

— А что он за человек?

— Понимаешь, он дитя, которое вдруг дорвалось до власти.

— Сопляк?

Женя:

— Ой, сколько еще здесь торчать! Ой, кошмар! Щас бы дома я уж нашел, как с пользой провести время. Халтура большая наклевывалась в Чите. Заработал бы и поехал отдыхать. Ты еще любишь море? Я люблю море… Черное и Белое. Вот о Соловецких островах… Погода там удивительная, свой микроклимат. Дамба из вот таких, а то и побольше, валунов, навалена монахами вручную. Мы шли. Был страшный ветер, жуткий дождь. Небо было странного цвета — зеленоватое. Мы входили на остров, там шла дорожка песчаная, и парил скит… (В окно ворвалось: «Ким, а вы там эту шпаклевку не выкинули?!») …и окошки чернели. А сам монастырь находится на холме. А рядом с ним озеро. И можно, когда возвращаешься с этого озера, увидеть, как парит весь монастырь. Он висит над землей!.. Встречаются там и кресты, колоссальные совершенно. Метров пятнадцать высотой. Кстати, вот когда мы проходили через эту дамбу, я почему-то вспомнил как раз «Вид на Толедо перед бурей» или «Буря над Толедо», помнишь эту картину Эль Греко? Те же самые краски. Кстати, и в Москве перед грозой или после можно заметить розовое свечение и лиловое небо. Все лиловое. Лиловые тротуары и лиловые дома. Причем не обязательно смотреть на небо, можно на дом. И ты видишь, что воздух не прозрачный, а какой-то лиловый. Я видел… Есть такой художник, Корин, скорее всего, у него есть акварелька: Ленинград, Петропавловская крепость зимой, лиловое небо, белый лед, черная прорубь. Хорошая акварелька, замечательная.

(А за окнами метут дорогу. Ругается капитан Жарун.)

— Как сейчас хотелось бы съездить на море, поплавать бы, окунуться…

— А ты был в Коктебеле?

— Да, но там грязно, в общем-то. Мы были там с другом, он — ярый дельтапланерист. И я там немного полетал… (Говорит, почти не разжимая губ.) …у меня с Фаросом связаны воспоминания. Я там жил на вилле в семьдесят пятом году. Там раньше Горький жил. Вместе с ребятами, французами… Теперь уж не поедешь. Заботы и заботы… Собирался… Собирался… Теперь уж долго не поедешь. Давай закурим. Вот ты знаешь, первые два года жизни дети не помнят. Вот я тоже хочу также эти годы забыть. А думать и вспоминать о какой-то бессмысленной жизни… Нет, уж лучше эти два года забыть. Это не моя жизнь. Нет. Лучше провести эти два года в бессознательном состоянии. Может быть, это проще объяснить тем, что я — человек вспыльчивый, а все время приходится держать себя в узде… И если бы дома какой-нибудь Хлопешин или Хлопушин позволил бы себя вести так, я бы ни одной минуты не ждал — затоптал бы ногами. Вот я боюсь, как бы мне здесь не сорваться. Но меня комиссуют сразу же, поскольку явление «де-жа-ву» наблюдалось — значит, уже нездоровый человек. Я еще поэтому сдерживаюсь, ибо любая статья — это уж все, неполноценный человек.

Чертовски хочется на море…

19.07.80.

Старшина:

— Что здесь, е. м., творится? Где все люди, е. м.? Один с сошкой, а семеро с ложкой. Гони всех сюда.

С утра трем Машкой полы в спальном помещении. «Машка» — уникальное армейское приспособление для натирания полов, палка, прибитая к бревну с щеткой: Мария Полотеровна…

20.07.80.

Сегодня меня затрясло. В горле — вулкан. Температура 38,2. Наверное, ангина.

Вчера получил письмо от Семена, где он излагает свой план фильма. Надо это письмо обязательно сохранить.

В горле кусок наждачной бумаги, веки еле поднимаются.

21.07.80.

— Никит, ты пропустил тут историческую фразу (голый торс Луганского мощно высится в коридоре) , запиши ее обязательно: «Встает утром в три часа ночи!» О, великий и могучий русский язык!

День… Сержант муштрует учебку. Сон-тренаж, солдатики, дрыгаясь, стаскивают с себя штаны, запрыгивают под одеяло. Сержант, вяло ворочая языком, бродит вдоль пролетов и монотонит:

— Так, приготовились, что такое там? Подъем! Все быстренько на крючки застегнули, портки только, портянки, не натягивайте, прямо так. Отвратительнейший подъем (со смаком констатирует) . Отбой! Десять секунд прошло, двадцать секунд прошло, тридцать пять секунд, сорок, сорок одна. Больше половины не успело отбиться, да-а, больше половины. Да-а, больше половины. Обмундирование заправлено неправильно… подъем! Пять секунд прошло, двадцать секунд прошло, тридцать секунд прошло… Отбой! Десять секунд прошло, пятнадцать секунд прошло, двадцать секунд прошло… Прошел день…

Я переместился в санчасть (бункер) . Лежу сейчас на низкой податливой койке…

Здешние знахари овладели той самой панацеей от всех бед. Все очень просто — димедрол, тетрациклин…

Чего здесь воистину отпущено мне вволю, так это сна…

Спи… спи… спи… сколько душе угодно. Но душе моей почему-то хочется сейчас иного, деятельного и духовного. Впрочем, что может быть в армии духовнее сна? Пойду покурю…

«На черноморском побережье Кавказа тридцать-тридцать пять градусов…» «Ебаный в рот», — реакция моих соседей…

Накачанный голос солиста в радио: «Что может сравниться с Матильдой моей?» Аплодисменты. Абсурд.

Желтенькая занавеска в нашей гробоподобной палате, окно полуподвально выглядывает из-под заросшего травой асфальта — бункер.

Напротив меня «больной» из школы поваров беззастенчиво чавкает, добивая банку килек, накалывает законсервированное тельце на нож и ровно снимает с ножа зубами. Все это он проделывает, лежа в постели и возложив ноги на укрытую халатом спинку койки. Кейфует малый.

23.07.80.

Всю ночь верещали сверчки по углам

Неожиданно звонко и чисто,

Такого сверчка не отдам

За всех самых модных солистов.

Бред…

— Соловьи вы наши кровососные, тараканы неуничтожимые!

Лихо выразил общее мнение Леха-шиз. Сорок пятый день парень лежит в санчасти, косит на непорядки в голове. Выгорит — комиссуют. Лешка — сверчкодав…

Цель: дать вереницу смачных армейских типов, понять систему здешних отношений, выразить всю тягость, все опасности вездесущего, всепроникающего ожлобления, ожирения душ. Откуда столько недоброго в людях? Доброе откуда?

И случается разговор вот такой, как сейчас в курилке здешней, и открывается человек душой чистой и откровенной, удивляющейся душой открывается. И не понимаешь, как этот же человек часов несколько тому жлобом этаким в палате разглагольствовал «о чурках».

Шепот хама:

— … ну, меня в палату привели, а там четырнадцатилетние, ну, я сразу ветеранить, блядь, стал… Одного согнал с койки у окна, пошел, говорю, отсюда, щенок. У-у, полено, блядь…

25.07.80.

Мне в чайной:

— Ара, эй, ара! Стол чтоб убрал, понял?

— Я не ара!

— Что? А вот этот стол на голову не хочешь поймать, а?