Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Да не пугайте нас, товарищ лейтенант, пушкой своей.

Потом Марика увели, и за мной.

— Сделайте с ним то же, что и с первым (связали) .

Устал я исполнять свой долг,

Я стар и одинок,

Продрогший вымокший комок —

Итог былых тревог.

Зачем меня придумал Бог

И для чего берег?

Сегодня снова горстку строк

Просыплю на листок.

И это все, что я могу,

Вон магазинчик на углу:

Куплю и всю до дна!

Теперь карайте старика,

Пока я жив и пьян пока,

Во всем моя вина.

Санчасть.

Ночь. Икающий черный котенок с растопыренными седыми усами и синими вытаращенными глазенками высматривает муху.

Каптерка санчасти. Неровные стены блестят светло-голубой масляной краской.

Глазенки-то удивленные! Черная шерстка лоснится под лампой. Обнюхивает мой мизинец. Влажный холодный нос — во все тычется.

О! Сашенька Алферов. Алфер. Лиса. Тощий юнец, наделенный невиданной энергией. Медленный вязкий взгляд. Высматривает.

— Ты понимаешь, какая ситуевина!

«Ситуевина»…

Женя и Шушко.

Садится за стол и берет лист бумаги. Держит в правой руке.

— Сделай, пожалуйста, чертеж сарая.

Смотрю, на мизинце вот такой ноготь! Какой-то мне человек сказал, что ноготь на правом мизинце отращивают, чтоб чистить уши.

Женя Кириллов.

…может быть, сегодняшний день нам принесет радостное известие… Хотя жизнь коварна. На самом деле коварна. Но было бы клево. Щас уснем, проснемся — приказ!..

«Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…» Я эти стихи ненавижу. Они у нее на листочке в столе лежали. Она млела. Он был такой далекий и неестественный. Во фраке. Его, поди, хотелось пощупать, как куклу. И вот, когда кончался концерт, он выбегал в джинсиках, в маечке… Но ведь я не могу себе позволить надеть фрак.

С Женей в санчасти всю ночь до экзальтации, до просветления — обо всем. Пачку сигарет высосали. Начали с жен, кончили Богом, а потом котенок.

Это мои последние беспорядочные записи, а потом был октябрь. Пустой и холодный месяц октябрь. Я не мог ни читать, ни отвечать на письма. Я даже думать не мог. Только ждать.

Жду. Лавирую, все замечая, но не задевая. Боже упаси! Не вмешиваясь ни во что. Избегая столкновений. Из зеркала дурными глазами посеревшее ужавшееся лицо смотрит в меня.

01.11.81.

У Сереги Адилова погоны из искусственного меха шубы — черные, лоснятся.

Артур Хачатрян:

— Короче, около нашей деревни выращивают хлопок. Мужик один там собирал от хлопка ветви. И посмотрел, как они делали, и я хотел прыгнуть на эту хуету, которой пашут. Нога поскользнулась, бля, попал под трактор. Кричу, ору. Он не слышит. Хули, такой звук от трактора — как услышать?! Пацаны, парни стали забегать, чтобы он остановился. Ну он остановился, а у меня нет ноги. До матери слух сразу дошел. Мать прибегает, плачет. Чаем меня поили, чтоб успокоился. А что поделаешь?! У меня вот дома машинка «Зингер» — немецкая — вот это машина! Железо шьет! Подбегает, да, значит, берет меня к себе на плечо и несет в больницу. А я все кричу. Потом приходит отец. Тоже плачет. Потому что меня все любили дома. Больше всех любили.

Да вот, после двухмесячного перерыва — опять блокнотик. Но уже кажется мне бессмысленным фиксировать череду увиденного-услышанного, ибо однообразна и утомительно корява она, эта «действительность».

Забили свинью… Черная дырка на горле. Ворочают с кряхтеньем. Вот на спину. Уложили на доске. Свекольная лужа крови в снегу. И пятнышки, пятнышки…

Подпаливают синим газом паяльной лампы. Свиноподобная бабка и очкастый дед.

Петух победно кричит. Женя смотрит с топором. Рядом срубленная сосна. Розовое тело сосны — сочное, гладкое — и шершавая, упругая, щетинистая, в желтоватых подпалинах кожура свиньи. Дед в бушлате прочищает огнем ее огромадные уши. И ножичком, ножичком скоблит.

А! Первый снег и запашок пали. Капуста какая-то на снегу.

Идем в сарай пить водку. Кура трется крылом в решетку, позвенивает ножичек скоблящий.

Рождение мяса. Колыхающееся пузо. Соски. Умиротворенное рыло. Сомкнутые веки. Бурая щетина.

Шеф:

— Деревянные ложки, китайские. Человек пьет ерша и хоть бы хуй! Короче, купил матери чайник — синий, стеклянный. С первой получки. И все. Я с Лешей, поваром, одну бутылку потом взяли — «Зверобой»… Сорок градусов. Леша, выходи, пятый этаж, дип-ля-ля! Бабы. Я ей юбку задрал и наверху задрал. Дед: «Сынок, что ты балуешься?». И костылем в меня. Я деду в чурево. На остановке — там мужик меня задрал. Милиция нас бережет, больше года не дает. Дураку ему — тык! Просыпаюсь и на кушетке лежу. Подушка и простыни, решетка, дверь железная. Глазок. Вселился. Я — тук-тук! — в туалет. А на трусах вот такая дырка. Ну я ему: дяденька, так и так — день рождения. «Ну на твои документы, беги», — отпустил.

Женя:

— Мы щас подождем, когда там будут кишки вспарывать, и пойдем.

— У… А куда пойдем?

Смотреть…

— О! Какой я пьяный, но мне хорошо.

И мерзнут кончики пальцев.

Сарай полон досок, и стружка на дощатом сарайном полу.

Ложки из дерева. Сардины в томатном соусе. И опять вспоминаю кровь на снегу — томат гуще.

Женя:

— Не надо щас, не пиши.

— Щас уже все.

Озябший пьяный Женя.

Женя:

— Ну я думаю, что свинья, в общем-то, на тебя довольно-таки должное впечатление наложила.

Паяльная лампа Аладдина.

— Никит, прекрати писать.

— Ага.

— Ну как там, еще не потрошат?

Женя встал, шатаясь к двери, скинул крючок, вылез на белый снег.

— Ее уже подпалили до черна. Но мы застанем, когда полезут в кишки.

В сарае тикают часы. А рядом звонкими голосами верещит детский сад. И чавкает Женя, доедая консервы.

— По три пятьдесят. Ты знаешь, они собираются мясо продавать по три пятьдесят — празднички.

Привалился к стене, глаза закрыл, руки греет в карманах шинели.

— Пойдем в тот сарай, Никит. Пойдем посидим там нормально — на диване.

Курим.

— Чего это они раскудахтались?

— Не знаю.

— Что с тобой, Женя?

— Я устал, не больше.

— От чего ты мог устать?

— Я?

— Не будем давать тебе пищу, мерзавцу этакому!

— От чего я мог устать?! От прогулок увеселительных!

— Фу, ф-ф-ф! — сдувает стружку с книги.

Фейхтвангер. Листает.

— Бля! Опять последняя страница вырвана. Сразу понимаешь — примечания. Здесь имеется в виду один из персонажей оперы Д. Пуччини «Тоска» — начальник полиции. «Ты где вчера была?» — «Я вчера была в театре». — «Что?» — «То-ска». — «Ну и как?» — «Тоска-а!»

Переворачивает страницы языком, чтоб не вытаскивать руки из карманов. Икает.

— Фейхтван… -ик- … гер. Дымшиц. Ныне покойный ре… -ик- … дактор.

Пар изо рта… Зима…

— Пойдем, Ни… — ик- Никит. Пойдем, слышь?!