Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Литое лицо черносвитерочного красавца еврея. Обрамление — стена, и у плеч две головки.

Компания слушает поляка.

Гладкий столик завален печеньем. Вафли имеются. Хлеб. Варенье. Чаевничаем.

— Но членом партии он не был.

— Никогда. Никакой.

Приглядываюсь к поляку. Лобастый. Залысинки. Лоб поглаживает безымянным пальцем, не выпуская окурок дымящийся.

Так или иначе, все слушают. Квартирка в дыму.

Идет перечисление жизни поэта. Отчетливый выговор поляка. Мягкий. Спешит.

Девочка ноготком об ноготок.

В углу — широкоскулое приветливое обаяние — сосредоточенная ласка.

Желтая кофта откинулась на низком диванчике. Восседала рядом с хозяином. Слушает с улыбкой.

Володя Шимкевич. Руки замком. Большие пальцы толкают друг друга.

Пальцы у всех беспокойные.

Зачем пришли сюда эти люди?

Володя:

— Ежик, прошу прощения, а до последних самых лет издавался он в Польше?

— Нет. Ну конечно, его знали, кто хотел. Хотя он изыскан и элитарен.

— И по сей день он в Штатах пребывает?

— Да, пребывает.

Ежик этот — толстогубый, и все время у лица, у губ беспокойная ладонь. Толстые пальцы левой руки.

Одна колышущаяся девочка, пожеманивая плечиками, пролавировала к сортиру.

Кресло сменило докладчика. Поляк на еврея. Джемперная массивность. Ложбина во лбу. И давит на слова, словно сажает в землю их.

Я сижу на полу. Ноги. Слушающие ноги. У этого (докладчик) в зубах папироска, и стремительные синие струйки дыма из правой ноздри. Заложена, что ли, левая? Я тоже гриппую.

У уха чавкает желтая «кофточка». Аккуратненько чавкает.

Из фраз:

— Так, ну последнее лирическое отступление…

Все переводчики похожи друг на друга.

И вот зазвучала. Ода…

Головка из обрамления потянулась к литому уху. Реакция на…

Досиделись до маленького конфликта.

Переводчик проливает стихи.

Большое, в складках, лицо ребенка — Антона, в такт ритму. И улыбка угловой девочки в такт Антону.

Пошла пикировка.

— Верлибр или дольник?

— В сторону верлибра здесь идти ни в коем случае нельзя. Это не верлибр.

Случайно долетевший шепоток.

— Ты остаешься сегодня здесь?

— Смотря… по усмотрению.

Затихшая кофточка.

— Вы дипломат. (И вдруг входит сюда мастер Диня Адамов и слушает размашисто, и размашисто спорит, спорит. В провинции всегда спорят, ибо им надо.)

— Вот видите, вся литература в словах «ад архива», «пекло картотеки».

Друг «кофточки» играет с зажигалкой. Он устанавливает, уравновешивает ее на коленке. Вот, установил. Рука наготове ловить, ан нет — грохнулась об пол. Все услышали, но никто не заметил.

Борьба с ноготками продолжается.

Поляк:

— Знаете, это то, что я говорил. Это очень чистый, изысканный польский язык. И все очень просто сказано.

Щас пригляделся к ноготкам — красноватые.

— Вокруг все измельчало, опигмеилось…

— А че он к Албании привязался? Че ему албанцы? А вы знаете, что в Албании отменена юриспруденция? Приходят трое, и все.

— Все правильно…

«Думаю с дрожью о том, что цели жизни достиг бы, когда б решился на всенародную исповедь».

Реплика навстречу:

— Дрожа от смелости…

Кац:

— У меня такой вопрос ко всем. А что, в лунную ночь виден цвет глаз у женщины?.. Я предлагаю всем восхититься, что поэт пренебрег… Не надо концепции. Стишок нас интересует, а концепция нет.

— Погоди, пускай они с едой разберутся…

— Вот как в России, читают стихи?

— А вообще в Польше много читают?

— Жалко нам в нас…

— Ну дайте человеку прочесть стишок.

— …я поутру работал в огороде, колибри зависали над цветами… Все встреченное зло забыл…

Увядают слушающие. Прозрачней, светлее, понятней стихи. Они завладевают комнаткой, словно смывают тряпочкой грязьку. И как-то тише и проще, и да — молчаливее.

— Всё?

— Да, всё.

— Мерси.

Кац:

— Ето всё, да? Или еще че?

— Пока всё.

— Очень хорошо, спасибо вам большое.

Стихи пролились.

Я слизываю их с паркета.

Иронизируя, Кац

Передергивает плечами

И опять долго смотрит в глаза.

Я все время пишу.

Как бы меня не приняли за кэгэбэшника!

Высокий твердый голос,

А поляк похож на фавна.

А потом у Володи Шимкевича. Ночь.

Дынегрудая малюсенькая женщинка его. Педагог. Двадцать восемь лет. Одноклассница.

Володя уже засыпает. Щас пошел писать. Потому и пишу. Я его заговорил.

— Притащи мне Пастернака, я тебе последние стихи прочту.

— Что?

— «Женщину в детстве». Ну притащи мне, я тебе щас покажу.

Долго мы говорили с Володей. Возбужденные коньяком, ночью, встречей…

Спать пошел Владимир к своей дынегрудой. Первое, что поразило, когда вошел в их дом, какая она маленькая. Откуда-то с полу, с узорного коврика, глянула двумя лунами. К ней ушел критик наш. К дынегрудой пышке луноглазой.

Зима во все окно.

На столе за разговор стопка образовалась. Все больше барды, заокеанские, дальние, неназываемые.

Утро.

Щурю глаза в снегопад.

Прости меня,

Ведь я пишу стихи.

И просто,

И легко,

И беспричинно

Для всех печальных,

Падших и глухих,

Быть может, нужен

Трудный мед пчелиный.

Прости меня,

Я сам люблю прощать,

И если не у рифмы,

Так у жизни

Есть чудное уменье врачевать.

Плохие стихи можно писать километрами.

И смежаются веки. Сон толчками.

В кресле. На кухне. Перед зимним окном. С рюмашкой коньяка, Пастернаком и «Явкой» с коротким фильтром.

И все-таки я сбежал. Тихонько. К трамваю.

— Это в сторону…

— Туда…

До чего же она неуклюжа и слононога, эта трамвайная полнуха. Но глаза. Эти блюдца заресниченные. И как смело в меня пялит.

И была в той вульгарной трамвайной полнухе такая возбуждающая сила, что напрочь выбила из меня… Впрочем, не об этом речь. Мне ли вам рассказывать, как пробираются под утро в родительский дом?!

Ключиком — дзик,

Тапочком — пшик,

Постелькой — стельк

И юрк под одеяло,

И спа-а-ать,

А утро-о-о…

У Миши.

Три года прошло.

«Даосизм».

«Кришнаиты».

Женя и я.

Зуб Жени.

Танец вокруг его щеки.

Миша из розовой бутылочки.

И это — ха! Небрежность якобы. Деловитость.

Чокнутая квартирка.

Пили чай.

Женя отрешенный.

На диване Леночка снует — «мальчишка», большеглазый «Конек-Горбунок».

Едем на «Дао-Кришно».

Пять часов. Суббота. 28 ноября 81 года.

И было «Дао-Кришно».

А потом мы вернулись к Мише.

Разрисованная квартирка.

Да-а-а, Дао.

Встретились на «Водном».

Подходили люди.

Дубленка и красное задрипанное пальтецо.

Люди, люди, люди.

Мы с Женей несколько на отшибе. Курим на улице.

Толпенка.

Кто учитель?

Бородач оказался тривиальным вольнослушателем.

Идем.