Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Идем где-то с остановку.

Белеет (вечер) школа.

Раздевалка.

Сняли ботинки. В носках — в физзал.

Маты.

И началось…

Учитель, гуру — она. В белом вязаном свитере с опавшими плечами.

Улыбка меняет.

Пристальноглазая.

Все у них обыденно. Привычно. Деловито. И фантастично.

Космос и толпа «местных», говорливо приникших к решетчатым окнам физзала.

Наше беганье.

Наше прыганье.

Наше кручение. Верчение.

Наше хлопанье наотмашь — всеми костями об пол.

А потом:

— Харе Кришна. Кришна, Кришна. Харе, Харе. Харе Рама. Харе Рама. Рама. Рама. Харе, Харе.

И все кончилось. Пооделись. Залезли в одежи свои в раздевалке.

Опять в мир вернулись и вышли в ночь.

Зябко, но распахнуто пошли к метро.

Кого-то ждали…

Губастую деву в шубейке.

Женя звонил, успокаивал маму.

А сейчас уже ночь, и мы у Миши.

У Жени открылся «третий глаз».

Оказывается, он был в одном из прошлых превращений Огюстом Роденом.

«Конек-Горбунок» мирно беседует на кухне под магнитофон.

— Потом эти голландские группы…

— А, да! А как тебе такие люди, как Элои? От Элои тут заторчали все.

А на плите — плов.

Миша сегодня получил звание наставника. Не пьет.

Те же брови. Та же борода. Совсем иной.

Странная смесь холодка, покоя и «вечности».

«Горбунок» в тонкой легкой, смахивающей на тренировочную черной водолазке и салатовых джинсах.

— Есть люди, как… Вот он приходит и уверен… у нас называется группа «Здоровье»… что всю жизнь заниматься здоровьем. А есть другие люди, которые приходят, сразу бух! — в лоб. Но тут уже разговор о пути — встаешь или уж нет. У меня, знаешь, мощная проверка была, серьезная. Учитель говорит: «Вот, ребята, месяц вам на решение. А через месяц голодовка вам сухая!»

Под утро мы разъехались по домам.

29.11.81.

Последний вечер, видимо, уже последней моей трехдневной самоволки. Суетливый день. Я даже не записал, какая сегодня погода. Лавина лиц в метро. Пустоватое сидение у Горянского. «Конек-Горбунок», вращая глазищами своими, проповедовала.

Женя — в черных наушниках. Женя — в черной шубе с поднятым воротником. Женя — бегущий ко мне. Я — у соседнего подъезда в его доме.

Носилки. «Скорая». Кому? Темные фигуры. Из них — Женя. Кривит лицо в бесслезном плаче.

— В общем, Никита, я позвоню или приеду к Мише. Тут…

И бежит к машине.

И я поехал к Мише.

Кухня. Кричит ребенок. Стены расписаны темперой или гуашью с водоэмульсионкой. По теме — немного Востока, мистики. Летающие люди. В центре — везде сам Миша. Густобровый бородач.

И вот он же, живой, священнодействует.

Входишь — сразу окатывает атмосфера тревоги. Мечется неподвижная Лена. Трясется, щелкая зубами, Сева. Миша сдвинул брови, четкими резкими движениями вбивает в лоб Севы воображаемый гвоздь.

Кричит ребенок. Лена пытается расслабиться — закрывает глаза. Кричит ребенок. Идти к нему нельзя.

Миша тихим голосом провидца:

— Еще полчаса…

Руки вытанцовывают вокруг впавшего в медитацию трясунчика Севы. Краем уха и глаза следит за Леной.

Кричит ребенок. Но она как не слышит: закрывает глаза, руки на колени ладонями к небу.

Трясется. Миша распределился между двумя. Широко расставив ноги, раскинув руки крыльями, одной — встряхивает, словно взбрызгивает с пальцев, в лицо Севе, другой — плавными кругами очерчивает Ленину макушку: этакий невидимый ореол. Ленины волосы стянуты перечеркивающей лоб тонкой повязкой. Этакая колдунья-хиповка. Миша по-домашнему, в тренировочных и в тонкой свободной ниспадающей до колен черной рубахе.

Кричит ребенок. Закашлялся. Лена, вздрогнув, закрыла глаза. Сеанс прерван.

Миша постепенно отворачивается от нее и полностью сосредотачивается на Севе, мол, все идет, как и должно.

А ребенок кричит. Она, пытаясь унять отдающийся в ней крик, трет открытой ладонью лоб. И незаметно для себя срывает повязку-обруч. И от этого ей легче.

Кричит ребенок. И вдруг она в нарушение всей этой кухонной мистической астральной тишины громко, на выдохе:

— Ой, мамочки! Хватит!

Уходит с кухни.

Кричит ребенок.

Ласковый Ленин голос, и, наконец, все стихает — по-видимому, ребенок уснул.

Сева все в медитации. Но Миша уже не обращает на него внимания. Нервно прислушивается к тому, что творится в соседней комнате. Встал. Астральную рубаху заправляет в треники. Куда-то собрался? Нет. Роется в шкафу. Наконец находит запылившуюся пачку сигарет. Закуривает. Сева, видимо, почувствовав дым, очнулся.

— Миша, ты что закурил? А Лена? Где?..

У Марфы.

Мастерская.

Ночь.

Ее портреты.

Мы с Женей в парадке.

— Это надо использовать…

— Так, здравствуйте, предъявите, пожалуйста, ваши документы!

Студент. Онемевший. Лохматый. В прохудившихся ботинках.

Дамочка с вырезом.

— Нет, ну я бы еще посопротивлялась, но когда я увидела бледную Марфу!..

Вокруг все хлопочут.

Мы с Женей в большой, красные доски, комнате. В стульях.

Щеки горят. Это от пива.

Хлопоты.

Через час в часть.

— Больше не будем.

— Не очень приятные ощущения, да?

— Честно признаться, не очень.

Дамочка.

— Нет, меня очень смутила форма. Я понимаю, если б были в штатском, но тут форма, откуда форма? Кому сыр? Я бы могла с сыром сделать. Масло экономим. Режем колбасу. Ну так, наверное. Ха! (Сколь-… Хи-хи. …-ко.) Щас мы сделаем много из ничего. Хи-хи-хи! (Колокольчики…) Создадим изобилие. Ну боже мой, Марфа, как тебе идет черный цвет! Я привыкла держать монополию… Но так обидно. Ну что это такое?! Лезу в скоморошество.

Уходим.

— Мне просто хочется, чтоб был приятный вкус. Должно же быть как-то празднично. Причем здесь снобизм?!

— Щас придет медоточивое рыло, мурло окаянное.

— Уют, который куют.

Ушли.

Электричка.

Женя:

— Тем не менее, мне кажется, мне кажется, что я ее люблю. И это не пройдет. Это не пройдет… Честно говоря, я думал, что это блеф.

— Что блеф?

— То, что там третий есть. А третий действительно есть. Разговор, конечно, был не тот.

— А какой он мог быть, прости меня?

— Да, конечно, я сам устремился к тому, чтобы он был не тот. Да… Но встретили меня, конечно, отвратно. Теща вообще как сыч на меня смотрела: «Какого вообще черта ты сюда приперся, мужичок?!»

Женя прижался кокардой к стеклу двери. Качает его. Мы много пили сегодня.

— И дома, с другой стороны, тоже находиться нельзя. (Цыкает.)

Ночная дорога скользит сквозь его глаза.

— Отчего мы смеемся, друже, когда рушится мир? Она ночью пошла укладывать. От меня вышла. И мать ей: «Ну что ты делаешь? Что такое! Ты в неглиже». Записали меня в деревянные мужья. Отчего мы смеемся, друже? Она намекнула, дескать, аппаратура, надо ее делить. Думают люди о разном в минуты ночных расставаний. Должный там климат. Этот товарищ — музыкант, гитарист, органист. Большой человек в сферах. Спокойно с ним. Отчего мы смеемся, друже?