Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

В полном смятении Сегален искал покоя в Бретани, в лесу Уэльгоа, в местах своих отроческих мечтаний, среди хаоса беспорядочно растущих деревьев, в карстовых пещерах, в бескрайних долинах. Однажды вечером он не вернулся. Домашние забили тревогу. Жена пошла искать его в лес, в те самые места, которым он посвятил многие часы своих отроческих лет. И в одном из них она обнаружила его мертвым, рядом лежал открытый томик Шекспира. По всей видимости, острый сучок дерева, торчавший из земли, поранил ему ногу, вызвав сильное кровотечение. Ему удалось наложить жгут из галстука и носового платка, но тем не менее он потерял сознание, и это обстоятельство оказалось роковым. Сегален был слишком молод, чтобы умереть, но успел завершить все, что намеревался сделать, как в мире Воображаемого, так и в реальности. О ком еще, о каком большом писателе можно сказать подобное? На его стеле должна быть высечена всего одна надпись – светлая и торжественная.

Несколько лет назад, когда готовился вечер, посвященный памяти Шарля дю Боса, меня попросили почитать для его друзей некоторые из его лучших текстов. В свое время дю Бос сам описал, с каким трепетом он читал на одной конференции избранные страницы чеховской прозы, потому что слишком любил их, чтобы оставаться бесстрастным. Похожее чувство испытал в тот вечер и я. Эти тексты были настолько совершенны, они настолько ясно передавали его мысли, важные как для меня, так и для моих слушателей, что я интуитивно старался не допустить ни одной неверной ноты в интонации. Мне казалось, что Шарль пристально смотрит на меня с той проникновенной нежностью и сосредоточенным вниманием, которые, как мне кажется, были свойственны ему одному.

Я вновь испытал это чувство, читая последний, девятый по счету, том его «Дневников», которые представляют собой не описание событий, а духовную исповедь. Шарль дю Бос был одним из тех редких людей, которым важны лишь духовная жизнь и любовь. Все его серьезные начинания относились исключительно к интеллектуальной или религиозной сфере. Когда я впервые встретился с ним в 1922 году, он искал истину через творчество таких великих писателей, как Гёте, Китс, Шелли, Толстой, Чехов, Бодлер, Пруст, Констан, Жубер. Некоторые мысли в их книгах становились любимыми цитатами, которые ему нравилось повторять. У Стендаля это была фраза: «Когда он не чувствовал волнения, остроумие покидало его». У Жида: «Меланхолия – это выбившееся из сил рвение». У Жубера: «Страсть отдыхает в нежности».

Настоящий том содержит еще несколько драгоценных цитат. «Ясность – вот честность философа» (Вовенарг) [405]. «Мир слишком жесток для меня» (Китс). «Францию губит пустословие» (снова Жид). Но в эти последние годы жизни дю Бос постоянно размышлял над комментариями к Священному Писанию или же над словами апостола Павла. Например: «Дорожите временем, потому что дни лукавы» [406]. В его жизни произошли серьезные перемены. О нем говорили, да он и сам говорил о своем «обращении». В сущности, он всегда был христианином и католиком. Однако его религия уже давно приняла эстетический оттенок; глубокий мистицизм роднил его творчество с одами Китса, с текстами Пруста, который сам был мистиком.

Но Пруст никогда не терял связи с природой, искусством и возвышенными душами (такими, как у его матери, например), при этом избегая глубокой приверженности религии. Дю Бос с самых первых декад Понтиньи показался человеком, близким мне по духу. Мы любили одних и тех же писателей, причем за одни и те же достоинства. Сколько раз он писал мне, что его нравственные принципы совпадают с моими, а значит, с чеховскими, и суть их в том, что есть вещи, которые человек не может и не должен делать из уважения к самому себе. Потом он испытал потребность в более строгой морали, которая возвышает человека. Это обращение ничем не отдалило нас друг от друга. Я был готов услышать от него: «Бог обитает в душе» [407] Овидий. «Наука любви» (перевод М. Л. Гаспарова). – и максиму, которая была ему особенно дорога: «Бог есть истина». Ален и Чехов открыли и мне, и Шарлю дю Босу Первое послание к коринфянам, в котором сказано: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» [408] Первое послание к коринфянам святого апостола Павла (13: 4–7). .

Словом, я без всяких усилий узнаю в этом последнем «Дневнике» человека, который был мне особенно дорог. Я познакомился с Шарлем в Понтиньи в те времена, когда Поль Дежарден каждое лето собирал в этом древнем цистерцианском аббатстве на одну или несколько декад писателей из разных стран. Я многим обязан Понтиньи. У меня, проведшего детство и отрочество в провинции, а потом прослужившего четыре года в армии, не было никаких знакомств в литературном мире. Авторы, которыми я восхищался, казались мне недосягаемыми. И вот неожиданно благодаря Дежардену я познакомился с Жидом, Мартеном дю Гаром, Шлюмберже, Жалу, Мориаком, с выдающимися англичанами, такими как Роджер Фрай и Литтон Стрейчи, и с младшим поколением писателей: Рамоном Фернандесом, Жаном Прево, Альфредом Фабр-Люсом [409]. Я восхищался их идеями и книгами, а с тех пор как я окончил курс философии, мне так редко представлялась возможность говорить о них! Аллеи Понтиньи, по которым когда-то прохаживались монахи, остались в моих воспоминаниях аллеями волшебного сада.

Но дружба с Шарлем дю Босом была главным приобретением этих лет ученичества. В моих глазах он превосходил всех в Понтиньи умением вести дискуссию. И прежде всего своим серьезным подходом к теме. В Жиде сосуществовали мыслитель и зритель, и один неизбежно ослаблял силу другого. Позиция Шарля всегда оставалась цельной, и он погружался в дебаты со страстной серьезностью. Казалось, он облекает свои мысли в слова без всяких усилий и с точностью, которая приводила собеседника в восторг. Что бы Чарли ни анализировал: авторский стиль, философскую доктрину или собственные чувства, – все, что он говорил, было не просто верным, – сам предмет разговора таинственным образом преображался. Эта безошибочная точность формулировок позволяла ему диктовать дневники, которые он часто даже не перечитывал, но их совершенная форма сделала бы честь самым великим писателям.

Прибавьте к такому таланту невероятную эрудицию (он читал все, что издавалось, а произведения своих любимых авторов буквально выучил наизусть), и вы поймете, что такое интеллектуальное превосходство могло вызывать некоторую зависть в обществе литераторов, каждый из которых считал себя его центром. И однако, зависти не было, потому что дю Бос был чуток и внимателен ко всем, кто казался ему этого достойным, и еще потому, что он отличался очаровательными причудами, которые очень забавляли его друзей. Надо обладать нравственной силой, чтобы не побояться вызвать порой улыбку у тех, кто тобой восхищается. Да и как было не улыбнуться, глядя на целый склад остро отточенных карандашей, торчащих из его карманов, на его книги, в которых был подчеркнут весь текст подряд, потому что он не мог пренебречь ни единой строчкой, на его скрупулезность в подборе слова, выражающего нужный оттенок чувства, скрупулезность, которая вынуждала его множить вводные предложения или же переходить на английский язык, если он находил в нем более точное слово.