Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Из всех словарей он больше всего любил словарь Литтре [410], что неудивительно, и я эту любовь разделяю. Если Дежарден выбирал в качестве темы декады проблему: «Обязательно ли ведет к революционным действиям жажда правосудия?», Шарль первым делом задавался вопросом: «Что такое правосудие?» – и незамедлительно открывал словарь Литтре. Здесь он обнаруживал, что «правосудию» Литтре противопоставляет «справедливость». «В понятии „правосудие“ заключена идея Права, а в понятии „справедливость“ – идея Равенства (от латинского aequus – эквивалентный, равный). Отсюда фундаментальное различие двух этих понятий. То, что правосудно, подчинено строгим правилам, то, что справедливо, – диктуется убеждениями. Различие идет дальше: то, что правосудно, согласуется с законами, то, что справедливо, – с идеей о том, что мы создаем правосудие на более высоком уровне». Вслед за этим Шарль дю Бос начинал рассматривать бесчисленные новые варианты. Иногда он уж слишком скрупулезно вникал в каждую мелочь, но эти мелочи, которые его ум высвечивал, подобно лучу прожектора, всегда оказывались существенными и неоспоримыми.

Каким бы исчерпывающим ни было его выступление, он обвинял себя в том, что грешит верхоглядством и упрощением – как раз тем, в чем его никак нельзя было упрекнуть. «Ситуация, на мой взгляд, просто курьезная: я, наверное, меньше всех на свете грешу верхоглядством, я ненавижу верхоглядство, и при этом постоянная нехватка времени каждый раз не позволяет мне дойти до той глубины, к которой я стремлюсь». Эта нехватка времени объяснялась и той щедрой самоотдачей, с которой он занимался проблемами своих друзей. Он был подобен персонажу романа Гёте «Избирательное сродство», который появляется именно в ту минуту, когда у других случается горе. С другой стороны, у него никогда не было времени полностью исчерпать вопрос, потому что он не умел и не желал ограничивать себя рамками заданной темы. Если он объявлял, например, десять лекций, посвященных Китсу, то десятая из них была еще только вступлением. Но что из того? Эти вступления были восхитительны, и его истинным призванием было, как он и сам знал, «готовность посвятить жизнь друзьям».

В 1936 году в течение нескольких месяцев он ожидал назначения на место преподавателя в Коллеж де Франс, где мог бы проявить себя перед достойной его аудиторией. Там работали друзья, высоко ценившие его. Это либеральное учебное заведение очень подходило гению такого необычного склада. Шарль уже мечтал о кафедре английского языка и литературы. У него было подготовлено пять курсов: о Китсе, Патере, Роберте и Элизабет Браунинг [411], Генри Джеймсе. Однако предпочтение в этом знаменитом учебном заведении было отдано Полю Валери. Почему не Шарлю дю Босу? Валери был гораздо более известным и, что еще важнее, более гибким в отношениях с окружающими. А Шарль, с его благородной душой, наивно полагал, что можно стать членом традиционного учреждения и при этом оставаться самим собой. Но так не бывает. В жизни необходимо хотя бы минимальное умение приспосабливаться к окружающим. Наш же герой при всей своей мягкости и уязвимости был непреклонным, как христианский святой. Однако он не мог отвернуться от мира, потому что нуждался в заработке, а мир был к нему суров.

Но вот событие, которое покажется неожиданным тем, кто плохо знаком с Америкой: именно в Соединенных Штатах, в Католическом университете Нотр-Дам, он нашел самую внимательную студенческую аудиторию. Американские учебные заведения, с их менее жесткой, чем у нас, системой, умеют ценить таких блестящих интеллектуалов. Пассажиры, плывущие на пароходе «Нормандия», в красной курительной для богатых туристов, даже не подозревали, что рядом с ними сидит и читает Паскаля выдающийся писатель, почти классик. В ноябре 1937 года он начал читать в штате Индиана курс, предмет которого обозначил так: «Что такое литература?» В университете Нотр-Дам он не чувствовал себя несчастным. Давняя болезнь причиняла ему физические страдания, но он научился жить с этой болью. Его скорая смерть доказала, что болезнь была реальностью, а отнюдь не плодом его воображения. «Одна-единственная книга, которую мне хотелось бы оставить после себя, – это книга о Китсе, потому что, если я не напишу ее, мысль о том, что я так ничего и не создал, будет мучить меня, вместо того чтобы принести утешение в мой последний час». Меня всегда глубоко трогала эта тревога истинного писателя – такого, как Марсель Пруст или Шарль дю Бос, – который, зная, что обречен, думает о спасении своей души – души писателя.

Именно в университете Нотр-Дам в 1938 году он узнал из американских газет о чудовищном Мюнхенском договоре [412] Мюнхенский договор – см. примеч. на с. 119. . Его отклик изгнанника – это отклик разумного и мужественного человека: «Да, война – худшее из зол, и нужно стремиться сохранить мир. Но радоваться здесь совершенно нечему. Потому что во имя мира принесены жертвы, и жертвы невинные – это чехи. В споре между мирным договором и правосудием верх одержал мирный договор, но будем помнить, всегда будем помнить, над чем он одержал верх… Еще долго нас будут раздирать, по выражению Леона Блюма [413] Блюм Андре Леон (1872–1950) – политик, первый социалист и еврей во главе французского правительства. – Ред. , стыд и трусливое облегчение». Шарль был очень далек от политики, но благодаря редкостному душевному благородству и нравственному чувству он понимал, что, пожертвовав правосудием, и мира на земле не достигнешь, и душу свою не спасешь.

В 1939 году он возвращается во Францию и умирает в страшных мучениях, до последней минуты сохраняя непоколебимое мужество. Вот последние фразы из его «Дневника»: «Господи, дай мне силы выразить свою любовь двум дорогим существам, которых ты мне подарил (его жена и дочь), и еще немного – чтобы славить великие творения человечества». Со смертью Шарля многие его друзья утратили и часть самих себя, причем часть лучшую. Их долг сказать следующему поколению: «Читайте его книги; это был писатель более значительный и глубокий, чем многие из тех, кого мода награждает эфемерной славой. Читайте, но не ради него – его больше нет, да он никогда и не гнался за славой, – но для самих себя, потому что он может укрепить вас и зажечь в ваших душах священный огонь творчества».

Поль Валери говорил: «Путешествие – это процесс, который согласовывает города и часы дня». Эйнштейн утверждал, что можно спросить не только: «Этот поезд останавливается в Принстоне?» – но и: «Принстон останавливается в этом поезде?» И будь путешествие всего лишь быстрым перемещением из одной точки в другую, его следовало бы признать занятием унылым и сумасбродным. «Нет путешествий, – пишет Клод Руа, – есть чужие страны. И, как скрытого Бога Паскаля, их не найдешь, если до того старательно не искал. Путешествия нужно заслужить, стремиться к ним долгими годами. Говорят, что путешествия формируют молодежь. Наоборот – подлинные путешествия формируются молодежью».