Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Шекспир возвращается в Стратфорд и при виде цветов и птиц как будто успокаивается, подобно своему герою Просперо. К чему этот гнев, эти горькие воспоминания? Жизнь соткана из сновидений. Не будем же ее бояться. Чудовища, которые преследуют нас, – тоже персонажи наших снов. Волшебнику пришло время уйти на покой. Просперо ломает свою волшебную палочку, Шекспир больше не напишет ни строчки… Спектакль окончен! Актеры оказались всего лишь духами, вызванными нашими колдовскими чарами, и вот они уже тают в воздухе. Зачем страдать из-за наваждений, которые скоро рассеет сон или смерть?

Такова судьба Уильяма Шекспира, такова судьба каждой тонкой натуры. И поэтому Шекспир не может устареть, он исследовал все возрасты и изобразил все человеческие страсти, каждый из нас узнает себя в его персонажах. Даже в эту минуту в любой стране мира какой-нибудь студент – новый Гамлет – живет и страдает в Витенберге, Оксфорде, Париже или Москве. Поль Клодель говорил Жан-Луи Барро [431], что знаменитый монолог «Быть или не быть…» надо читать перед бутылкой виски с содовой. Что он и делал, причем каждый день, уж поверьте мне. Отелло вновь и вновь убивает Дездемону, обагряя кровью газетные передовицы. В буржуазных семьях мне не раз доводилось видеть короля Лира и его бесчеловечных дочерей, а рядом с ними жила какая-нибудь кроткая Корделия. Польский критик Ян Котт [432]заметил, и совершенно справедливо, что «Конец игры» Сэмюэла Беккета и «Король Лир» суть две версии одной и той же трагедии.

Все современные школы считают Шекспира провидцем. Кто больше, чем Гамлет, является жертвой экзистенциального страха? Современный театр хочет быть метафизическим: кто больше, чем Шекспир, осмелился прерывать действие философскими монологами, с беспримерной дерзостью вставляя их в свои пьесы? А наши самые современные драматурги, которые испытывают ужас перед реализмом и признают в театре только знаки и символы? Перечитайте «Сон в летнюю ночь» и ту сцену, где самодеятельные комедианты договариваются, что один из них будет Луной, другой – Стеной, а влюбленные будут разговаривать через щель между растопыренными пальцами. Какой режиссер «новой волны» не был бы горд такой находкой? Марксисты прощают Шекспиру то, что он защищал абсолютистскую монархию Тюдоров, как прощают и Бальзаку то, что он защищал королевский трон и церковный престол, потому что эти два великих писателя создали подлинную картину тех сил, что правили в обществе того времени.

Так может ли Шекспир устареть, когда самое новое из искусств – кинематограф – находит в его творчестве лучший для себя материал? Что я имею в виду? Уникальность кино и его необыкновенная поэтика состоят в том, что в нем возможны быстрая смена крупных и дальних планов, прерывание сцен, мгновенные переходы от одной сцены к другой. А ведь именно таким Шекспир видел театр. В его пьесах по сцене движутся армии и сверкают на солнце латы, влюбленные разыскивают друг друга в лесу, наконец находят, ссорятся, снова мирятся. Это сцены, которые трудно показать в театре, но они как раз представляют собой то, что является сущностью кинематографа, – движение, действие. Сергей Юткевич [433]заметил, что некоторые реплики «Отелло» как будто специально написаны для крупного плана, на котором было бы видно только лицо Мавра и слеза, катящаяся по смуглой щеке. Самая великая поэзия плохо приспосабливается к чересчур жесткой композиции, в этом случае совершенство быстро перестает быть таковым, – Шекспир творит без всякой оглядки. «Его пьесы состоят из осколков: здесь нога, там рука, смерть, которую ничто не предвещало и за которой ничего не следует. Но все это создает полное ощущение реальности. Вот таким предстает перед нами Человек, независимо от того, привратник он или Цезарь» [434] Ален. – Примеч. автора. .

Еще более удивительное обстоятельство: хотя этот автор признан во всем мире, бо́льшая часть его почитателей не знает подлинного Шекспира. Кроме достоинств, понятных всем, есть еще и особенные, но доступные лишь читающим Шекспира в оригинале, потому что он, величайший поэт Англии, лучше всех сумел сотворить чудо: сделать так, чтобы смысл полностью совпал с музыкой стихов. И никакой перевод не может дать об этом представление. Понадобился бы второй Шекспир, чтобы конгениально перевести Шекспира. И однако, несмотря на искажения, неизбежные при переводе, текст не теряет своего великолепия, что красноречиво свидетельствует о его богатстве. Блистательные строки пробили себе путь на разных языках: «Все ароматы Аравии не смоют этой маленькой руки…» [435] У. Шекспир. «Макбет» (д. 5, сц. 1). Перевод А. И. Кронеберга. , «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…» [436] У. Шекспир. «Гамлет, принц Датский» (д. 1, сц. 5). Перевод. М. П. Вронченко. . И в переводе эти строки частично сохраняют шекспировскую красоту. Пройдя через века и препятствия, палочка Просперо сохраняет свою магическую силу. Ариэль победил Калибана.

Ни один поэт не чувствовал так остро волшебную красоту рек, лесов, облаков, очарование юных девушек. Природа способна создавать связи между людьми всех эпох. Шекспир любит населять ее мифическими богами и духами, домовыми и феями, чародеями и колдуньями. Долгое время феерия и пастораль казались людям такой же реальностью, как и их ежедневный труд. Видеть, как бушует в шекспировских пейзажах самая безумная поэзия, – это наслаждение, которое никогда не приедается. И в этом, быть может, и заключается главная его тайна. Шекспир остается самим собой, потому что он принимал безумие нашего мира. Эти реплики, которые не перекликаются друг с другом, эти роковые поступки, которыми руководит медленный хоровод созвездий, эти влюбленные девушки, чьи лица изменчивы, как небо в апреле, – все это и есть Шекспир.

И все это также человеческая природа. Вот почему Шекспир не может устареть, и вот почему мы все – молодые и старые французы – собрались здесь, в этой древней Сорбонне, чтобы чествовать спустя четыре столетия величайшего в мире поэта.

Жизнь гения не заканчивается в момент его физической смерти. Его образ продолжает трансформироваться под влиянием различных течений и литературной моды. Шатобриан, Альфред де Виньи, Бенжамен Констан и сегодня являются объектами яростных споров. Виктору Гюго, которому на похоронах воздавали почти божественные почести, пришлось пройти через чистилище, после чего он возродился в еще большем величии, и его прославляли поэты, считавшиеся ранее соперниками. Бальзак, которого не жаловали критики – ни его современники, ни даже те, кто жил в конце XIX века, наконец занял то место, которое принадлежит ему по праву: то есть первое. В посмертной жизни бывают и свои драмы, и несправедливости, и восстановление репутаций.