Владимир Мазурин - Дурные деньги

— Это мы сейчас оформим, — проговорил, поднимаясь на ноги, Федор.

Для поддержания настроения он еще выпил немного, пожевал корочку хлеба и, сунув в карман бутылку с остатками водки, зашагал по тропке, совсем не остерегаясь крапивы. Ноги держали его исправно, а в груди росло, ширилось неожиданно возникшее желание. Чтобы невзначай не попасться на глаза жене, сразу же за леском он свернул на дорогу, ведущую к дальней будке, а уж от нее направился в деревню, к дому Сашки Ромодина. Тот, словно поджидая его, сидел у себя на крыльце и курил. Они поздоровались за руку как ни в чем не бывало.

— Хвораешь? — спросил сочувственно Федор.

— Есть маленько, — не стал запираться Сашка.

— Вот то-то и оно. Подлечиться хошь? — сразу же перешел к делу Федор.

Сашка посмотрел на оттопыренный карман его брюк и только крякнул.

— Тащи стакан и что-нибудь заесть.

— Стакан здесь, в сенях, а закусить… Погоди, в огород загляну, дома жена, сам понимаешь…

— Тогда бери стакан и пошли в огород.

— Оно, и верно, безопаснее…

Кроме луку и зеленого крыжовника, на закуску в огороде ничего не нашлось, но и это вполне годилось.

Федор вылил в стакан оставшуюся водку и протянул ее Сашке.

— Пей до дна, я уже принял.

Сашка осторожно, словно боясь расплескать, приблизил стакан к губам и единым духом осушил его. Крыжовник кисло хрустнул на зубах, худощавое Сашкино лицо перекосилось.

— Челюсти можно свихнуть, — сказал он, выбрасывая оставшиеся ягоды.

— Много вчера принял? — осведомился Федор.

— Брали по полкило на брата. Потом еще добавляли.

— Я тебя вчера не обидел? Ты же знаешь, дурной я, когда переберу.

— Пустяки! И говорить об этом не стоит.

— Тогда знаешь чего? Бери гармонь и айда ко мне, у меня там еще есть.

Сашка колебался только несколько секунд.

— Где наша не пропадала!

— Чего боишься-то? С трактора не снимут.

— Трактор — ерунда, жена вот…

— А что жена? Поругает и отступится. Нам, мужикам, отдушина во как нужна! — И Федор перерезал себе горло ребром ладони.

— Подожди меня где-нибудь, только не на виду.

Сашка двором, незаметно пробрался в собственный дом, Федор отошел под вязы, что росли невдалеке у заброшенного колодца.

В сенях у Ромодиных что-то грохнуло, как если бы с силой швырнули на пол что-то увесистое — коромысло либо ухват. Из открывшихся разом дверей опрометью выскочил, зажимая под мышкой гармонь, Сашка. Куда только девалась обычная его неторопливость! Пригибаясь, как будто над головой свистели пули, он свернул в проулок соседнего дома и только там оглянулся. Увидев поджидающего его Федора, он счастливо улыбнулся и сделал восхищенный знак рукой:

— Во дает!

Выждав с минуту, оба отправились в огороженные колючей проволокой владения Федора.

— Эх, черт! Надо было луку прихватить с собой, — запоздало пожалел Федор. Закуска, хоть какая, нужна была теперь вдвойне, потому что на плече у Сашки висела гармонь, а ее не для того добывали с риском для жизни, чтобы свалиться после третьего стакана.

Сашка сгрудил морщины на лбу:

— Без закуски долго нам, пожалуй, не выдержать.

Федор задумался, но ненадолго.

— Знаю! — обрадованно провозгласил он. — А Гришуня Буданов на что? За стакан водки он нам всего нанесет.

— А где его взять, Гришуню? — засомневался Сашка.

— Да вон он в огороде маячит! Ты тут пока посиди, а я живо-два до него сбегаю…

Переговоры с Гришуней не заняли и пяти минут. Стоило Федору намекнуть на выпивку, как глаза у Гришуни блудливо забегали.

— Ладно… чего там… будет закуска.

— Тогда приходи прямо к часовне. Да смотри, рассчитывай на троих, там Сашка Ромодин еще. Жена-то дома?

— На базар уехала, в Хрулево. К обеду вернется, к дойке.

— Позавидовать можно. Как это она тебя одного оставляет?

Буданов был постарше Федора, ему уже под шестьдесят подвалило, но серьезного дела за свою жизнь он так и не освоил, работал скотником и по совместительству сторожем на ферме, а потому как был в двадцать лет Гришуней, так им и остался. Правда, деньги они с женой гребли лопатой, что зимой, что летом — работа у них не сезонная, от погоды не зависит. «Сейчас навоз, он денежками пахнет», — говаривал покойный Иван Ситанов, работавший до Гришуни скотником, когда ему, случалось, напоминали, что работа у него не шибко приятная для обоняния. Гришуня на подобные высказывания был не горазд, чаще отмалчивался, если над ним подшучивали, но за молчанием этим угадывалась нерушимая вера в то, что главное на земле — благополучие, а уж тут-то у него, будьте уверены, все в порядке. К выпивке Гришуню приохотила ночная работа сторожа, и хотя семейными капиталами ведала жена, кое-что перепадало и ему.

На закуску Гришуня принес соленых огурцов, луку, несколько сваренных вкрутую яиц, не забыл он и хлеба с солью. Федор к тому времени достал из своего запаса еще две бутылки водки и спрятал их под кустом, чтобы зря не мозолили глаза. Вдвоем с Сашкой они вольготно расположились на траве, гармонь, дожидаясь своей минуты, лежала тут же, возле них.

Наполнив стакан до краев, Федор протянул его Гришуне. Стараясь не пролить ни капельки, тот медленно поднес стакан ко рту и истово, глоток за глотком опорожнил его. За Гришуней наступил черед Сашки Ромодина. Ему тоже Федор налил сполна, себе же — половину, объяснив, что в компании нужно идти плечом к плечу, иначе в ней не будет согласия и понимания. Пустая бутылка полетела за куст и упала в заросший ряской бочаг. Минут десять все трое неторопливо курили и разговаривали про необычную нынешнюю жару, про то, что погода теперь зависит от космоса, от спутников там всяких, от запусков.

Накурившись, Сашка Ромодин потянулся к гармошке и, неторопливо отстегнув ремешки, освободил мехи. Пробежал вверх-вниз по ладам, прислушался, склонив голову набок, к чему-то внутри себя. И вот зазвенела мелодия, простая и так много говорящая открытому русскому сердцу. Федор внутренне сосредоточился, запел: «Степь да степь кругом, путь далек лежит…» Ну, чего еще нужно было закаменевшей в однообразии буден душе? Пусть отойдет немного, отмякнет, сострадая погибающему среди неоглядных снегов ямщику. Может быть, ради таких вот нечастых минут и живет она, сиротинушка…

Сашка, словно сбросив с себя полудрему, переменил протяжную, как версты в степях, мелодию на задорную, быструю. Федор тут же подчинился ей, встал, прошелся по полянке.

Накатило — и пошло, пошло. Припевку за припевкой извлекал он из глубины памяти, извлекал легко, словно плясать под гармонь было для него каждодневным, привычным делом. Эх, если бы Гришуня поддержал его! Но Гришуне медведь на ухо наступил, еще и в молодости к гармошке глухим он был, равнодушным.