Шубханги Сваруп - Широты тягот

У мальчика не осталось ясных воспоминаний о лихорадке и той зиме, если не считать одного. Дрожа и обливаясь потом одновременно, он бредил о странных обитателях различных космических царств. Он очнулся в окружении тысячи глаз, которые светились в темноте. Глаз, не похожих на его собственные. Они имели форму звериных и сияли злом, потому что только зло горит во тьме ярче добра. Эти глаза были у него над головой, за головой, ниже ступней, рядом с его плечами, туловищем и ногами. Глаза сверкали над ним в небе, вихрясь, как созвездия. Вглядываясь в глаза, светящиеся внутри него, ибо они заменили и его органы тоже.

“Наши предки все время следят за нами, — говорила ему бабушка. — Когда-нибудь они накажут нас за те безобразия, которые мы учинили”. Вот они, все здесь, подумал он. Смотрят молча, ждут, чтобы разорвать меня на кусочки за то, что я вопил в бабушкино глухое ухо и подкладывал ей камешки вместо бус для молитвы. Я умер, заключил он.

Но космические стражи принялись мычать и блеять, дергая его одеяло и наступая на него копытами. Один ягненок прислонился животом к его разгоряченному лицу, чтобы погреться. Его предки оказались не грозной, а игривой и приятной компанией.

Это раннее воспоминание стало возвращаться к нему на склоне лет, как образ рая — к усталому буддисту, измученному томительной погоней за просветлением.

В возрасте семнадцати лет Таши Йеше встретил армейских офицеров, предлагающих мешки с зерном в местном монастыре. Индийская армия набирала рекрутов с границы для защиты границ. В прошлом он видел, как его отец обменивается товарами с торговцами в далеком Занскаре, — в ход шли пашмина, ячья шерсть, соль и масло. Но никто никогда не обменивал на что бы то ни было себя самого [49] Труднодостижимая долина в Западном Тибете, закрытая горными хребтами. . Кроме постоянного жалованья, рекруту обещали выучку и присмотр. В случае его гибели семье причиталось больше денег. Наследнику поколений, жизнь которых была полна тягот, эта сделка показалась неправдоподобно удачной. Он покинул унылые пастбища Чангтана, чтобы вступить в ряды Ладакхских скаутов. [50] Пехотный полк индийской армии, предназначенный для охраны высокогорных границ.

Новоиспеченного рядового назначили поваром и отправили нести службу в Ладакх. Чтобы дойти из [51] Высокогорная территория к северу от Гималаев, включающая в себя пустынную долину Занскар. Шринагара, зеленой столицы Кашмира, в Долину кровавых абрикосов в Балтистане, приютившуюся на самом юго-востоке Чангтана, его полку понадобилось двадцать пять дней. Перевал Зоджи-Ла, ворота в Ладакх, был выше любого кашмирского, но обычен для этих мест — страны высоких перевалов.

У некоторых солдат начались головные боли, тошнота и одышка, так что командиру пришлось остановить подъем до конца дня. Полк был вынужден разбить лагерь рядом с пастухами и их стадами. Вечером люди сбились в одну груду, как скот, спасаясь коллективным теплом от студеного ветра, дующего с перевала, точно из огромной трубы.

Как официальный повар и неофициальный мясник, в тот день он зарезал трех коз, чтобы накормить свою больную, тоскующую по родине роту. Свои мясницкие таланты он проявил уже на самом старте армейской службы. Все знали: дай ему любое животное — корову, буйвола, кролика, курицу, козу, барана, сурка, оленя, утку, даже могучего яка, — и он не потеряет зря ни единого волокна и перышка. Он словно видел сквозь шкуру и мясо, где именно хрящи соединяют кости в суставах. Под его ножом связки и сухожилия оставались неповрежденными. Кожа снималась с плоти, обнажая внутреннюю конструкцию. Сразу было ясно, что на чем держится и как разобрать все это на части.

Так же как сквозь шкуру и плоть, взгляд молодого солдата проникал и сквозь обманчивую роскошь соседней кашмирской долины. Все это изобилие лесов, озер, людей и пастбищ было в действительности лишь маскировкой. Когда-нибудь леса обратятся в пустыню и тело этого края останется лежать нагишом, размышляя о духе.

Через два года китайские войска сокрушили соседнее королевство Тибет и распространили свою экспансию в Индию. Они застали индийскую армию врасплох. Вместо того чтобы вступить в заведомо проигранную битву, некоторые солдаты и офицеры предпочли дезертировать. Под предводительством своего командира Таши Йеше пустился в бега по диким местам, обирая убитых и воруя припасы из брошенных лагерей. Чтобы их группу не засекли, она должна была постоянно двигаться. На уход за ранеными не хватало ни времени, ни ресурсов. Отставших ждала медленная и мучительная смерть. Но он не мог просто шагать вперед, как его начальники. Когда отряд отправлялся дальше, он брал кукри [52] Непальский нож. и перерезал горло тем, кто уже не мог идти.

К концу вторжения из всего отряда уцелели только двое — самый старший по званию и самый младший. Они заключили договор. Офицер вернется в цивилизацию и объявит всех остальных героически павшими в бою. Благодаря официальному признанию подвига солдата его семье достанутся пособие и другие льготы — в большем размере, чем живым. Тем временем солдат тайно проберется в Тибет, на родину предков. В страну кочевников, племена которых вынуждены постоянно мигрировать с пастбища на пастбище.

Таши Йеше не боялся китайцев. И от индийцев он тоже не убегал. Он был неприкаянным, только и всего. Пуст внутри, неприкаян снаружи. Казалось, жизнь еще можно спасти, если он наконец отыщет крышу, под которой ему никто не помешает спокойно выспаться.

— Ты знаешь, как меня зовут? — тем же вечером спрашивает Газала своего внука, подавая ему рис.

Таскать электрическую молотилку и работать с ней невероятно тяжело. Каждый день он возвращается домой измотанным.

— Я знаю, что дедушка называл тебя газель [53] Строфа в арабском стихосложении. , когда вы были вдвоем. Он очень любил газели. Слушать их, читать вслух, петь, запоминать. Это единственное твое имя, кроме “мамы” и “бабушки”, которое я слышал.

— Да, он один так меня называл, — говорит она, доедая то, что осталось на блюде.

В рощице около их дома течет ручей, и Газала считает это большим везением. Спрятавшись за деревьями, она может курить в свое удовольствие, пока намыленные вещи отмокают в воде.

На родине ее пороки ни для кого не были тайной. Вся семья знала, что она пьет и курит. Но это никого не возмущало: по общему мнению, ее стоило скорее пожалеть, чем карать. С самых похорон мужа она никак не могла преодолеть душевный разлад. Ее дети приписывали это невыносимому одиночеству после семидесяти лет брака. Никто и не догадывался, что вредные привычки помогают ей выносить гораздо более тяжкое бремя — бремя свободы.