Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Шея затекла так сильно, что трудно было удержаться и не стряхнуть оцепенения. Всё остальное не так страдало: спину поддерживало кресло, руки лежали расслабленно – одна на колене, другая на подлокотнике; а вот шея и затылок налились тяжестью. Глаза, предупредила ее Грейс, тоже должны быть неподвижны, и Делия послушно держала взгляд на китайской ширме, за которой пряталась кровать. Но какие мелочи все эти неудобства, если по бумаге чиркает мелок, воплощая самую сокровенную ее мечту.

На кремовом шелке, к которому прикованы были ее глаза, цвели диковинные цветы и кружили птицы, нарисованные тончайшей кистью. Пара картин в похожем стиле украшала голую, без обоев, стену («Это работы одной моей подруги, – сказала Грейс. – Я вас обязательно познакомлю»). Как и в студии Фрэнки, здесь было мало мебели: внимание входящего первым делом привлекала ширма, делившая комнату на две неравные части, да невысокий помост для позирования. На полу был постелен ковер, который явно знавал лучшие времена, а на нем стояли, окружив мольберт, плетеные корзиночки и кувшины, где отмокали и сохли кисти. Все это Делия успела рассмотреть еще три дня назад, когда впервые оказалась здесь. Грейс снимала одно из конторских помещений на шестом этаже высотного дома, населенного беспокойными служащими. «Я чувствую себя здесь деловой женщиной, – полушутя призналась она. – Это совсем не то, что жить среди художников. Тут тебе словно кричат со всех сторон: „Продавай, продавай!“ Знали бы они, как это сложно».

Тогда у них было совсем мало времени, и Грейс успела лишь сделать дюжину набросков углем, пока подруги гуляли с Тави в парке. С тех пор, как Делия переступила порог Темпл-корта, ее жизнь стала похожа на приключенческий роман: приходилось вечно изворачиваться, что-то выдумывать, чтобы выкроить время для поездок в город. Это не было так романтично, как могло показаться, – унизительное пересчитывание медяков на трамвай, страх, что девочка может проболтаться Агате. Но столько радости приносила эта новая, полнокровная жизнь, что стыдно было роптать, и Делия сносила все неприятности с тем же терпением, с каким держала сейчас позу для этюда.

– Можете передохнуть, – объявила Грейс, выглянув из-за мольберта. – Потом сделаем еще один.

Ах, до чего приятно было размять затекшее тело и спрыгнуть на пол с помоста! Но главное – то, чего она с таким волнением ждала все эти дни – было впереди.

– Посмотреть можно? – спросила она почти шепотом.

Грейс кивнула и отступила в сторону, вытирая руки о тряпку, – буднично и просто, как если бы речь шла о самом обычном портрете. Может, для художницы это и было так: всего лишь один этюд из сотен других, но для нее…

– О! – только и смогла она вымолвить и накрыла ладонью губы, чтобы не выпустить наружу предательских восторгов: тщеславие постыдно. Но разве собой она восхитилась? Разве кто-то признал бы ее в этом молодом джентльмене? Элегантная шляпа, костюм, хоть и намеченный всего несколькими штрихами, – и ясное, спокойное лицо, которое никто бы не посмел назвать невыразительным. Зеркало в Темпл-корте не солгало ей: она была похожа на Адриана до дрожи в коленках.

– Вы… всегда оставляете рисунки себе? – это звучало ужасно глупо, но попросить прямо она не решалась.

– Я хочу написать еще несколько этюдов. А вы потом возьмете тот, что больше понравится.

Грейс бросила тряпку, взглянула на мольберт – серьезно, чуть нахмурив брови, и добавила:

– Знаете, вам действительно очень идет мужская одежда.

Ликование слилось с теснившейся в груди, невысказанной благодарностью; Делия с живостью обратила к художнице лицо – счастливое, преображенное лицо – надеясь, что оно скажет больше, чем слова; а в следующее мгновение Грейс положила руку ей на плечо и, притянув к себе, поцеловала в губы.

– У вас глаза лучатся, – сказала она. – Это невероятно: будто лампочки там, внутри…

Порывисто отстранившись, она схватила табуретку, стоявшую у стены, и передвинула ее поближе к мольберту.

– Садитесь сюда. Шляпу долой. Вот так голову… Отлично!

Каким получится это лицо? – смятенно подумала Делия; как отразится на нем кутерьма чувств, охвативших ее? Было одновременно и лестно, и неловко, и приятно, и как-то еще. Горели губы, щеки пылали, и глаза, наверное, тоже – лучились? Так она сказала? Никто прежде не говорил ей такого; и никто не целовал, как целуют влюбленные в книгах. Но почему Грейс? Неужели она тоже поверила в него – в Адриана?

Нет, это было бы слишком хорошо.

Ударили часы на почтамте, тревожно и гулко, и она вспомнила, что хотела еще забежать к Фрэнки. Ведь сегодня среда, и Темпл-корт – вот он, два шага шагнуть.

Раздевалась за ширмой, отчего-то вдруг застеснявшись Грейс; и снова, снимая одно за другим, подумала, как здорово было бы иметь свой собственный костюм. Ну хоть какую-то деталь его. Аккуратно повесила на вешалку пиджак, смахнула с него невидимую пылинку, и, вздохнув, вышла из-за ширмы – такая же обыкновенная, как и прежде, разом утратившая – это было ясно – все свое сияние.

– Куда положить? – спросила она, протягивая запонки.

– Вон там шкатулка, – отозвалась Грейс; она раскладывала рисунки на помосте. Их было много: и сегодняшние, пастелью, и угольные наброски, что были сделаны в прошлый раз.

Делия открыла резную деревянную коробочку, стоявшую на полке между морской раковиной и учебником по анатомии. Внутри лежали несколько колечек, совсем простеньких; полурассыпавшееся ожерелье из жемчуга и дивной красоты запонка. Массивная, овальной формы, она была украшена эмалевой монограммой: по черному фону – золотая буква «Джи».

– Какая красивая! Жалко, что непарная…

– Нравится? – Грейс оставила свое занятие и подошла к ней. – Берите. Мне с ней все равно нечего делать. Так, осталась на память от одного человека…

– Но ведь память!

– Берите, говорю вам, – она мягко вложила запонку Делии в ладонь и закрыла шкатулку. – Не всякая память достойна того, чтобы ее хранить.

В дверях ей почудилось на миг, что Грейс снова хочет ее поцеловать, но та лишь неловко улыбнулась и сказала на прощание: «Приходите, как сможете, без церемоний. Я почти всегда дома».

Кратчайший путь в Темпл-корт лежал через переулок, в котором примостилась старая охотничья таверна «Митра». Там теперь собирались художники, и это было лишь одним из мест на новой, прежде неизвестной Делии карте города. Вокруг них вращалась вся будничная жизнь Фрэнки и ее друзей: кафе «Акация», библиотека Мюллена, художественные лавки Литтл-Коллинз… Там назначали встречи, там без сожаления тратили последние пенсы на вино и тюбики с красками, чтобы потом разойтись по тесным, как клетушки, студиям, и творить искусство. Это был особый мир, скрытый от обычных людей; и приятно было сознавать, что ты допущена в него почти на равных. Неуловимое, но четко осознаваемое ею «почти» исходило не с той, принимающей стороны, а от нее самой: слишком часто она теряла нить их разговоров и превращалась из участника в созерцателя. Но это не мешало ей искать их общества и радостно, на одном дыхании взлетать по лестнице на верхний этаж Темпл-корта.