Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Как мило! – восхитилась хозяйка из своего кресла. – И Делии очень к лицу эта фиалка. А что ты возьмешь себе, дорогая?

– А мне, – обернулась она уже в дверях, – нимфеи [37] Нимфеи – то же, что и кувшинки. .

Длинный обеденный стол в комнате напротив был еще пуст. Они расставили цветы по вазам и задержались, глядя в окно. Высоко в светлом небе висела жемчужинка Луны.

– Он постоянно дарит мне музыку, – сказала Ванесса, не поворачивая головы. – Походы на концерты, в оперу; пластинки. Эти записи Мельбы, по фунту штука – он мне все их готов скупить. Я чувствую себя чудовищем, когда сержусь на него. Но если б можно было взамен всех этих подарков получить один: нашу прежнюю дружбу…

– А я думала, – сказала Делия осторожно, – что вы очень близки. Так со стороны кажется.

– Сухой цветок между страниц – по-прежнему цветок. Но разница между живым и засушенным, думаю, вам очевидна. – Она круто повернулась, прошлась по столовой, тронув на ходу маковый бутон, и сказала: – Давайте поставим еще пластинку. Тишина навевает на меня меланхолию.

Она доверила Делии выбрать самой, и та, преисполнившись важности, долго раскладывала конверты – отдельно легкую музыку, отдельно арии из опер, пока не остановилась на песенке Маргариты из «Фауста». Трудно было угадать, что подойдет под настроение Ванессе, которая, едва вернувшись в гостиную, забилась в угол диванчика в эркере; но сама Делия любила этот веселый вальс еще с детства. У них дома тоже имелся граммофон и несколько записей с оперными ариями. Французский язык был ей непонятен – даже потом, повзрослев, она с трудом разбирала слова сквозь шуршание пластинки; но Адриан объяснил ей, что героиня вертится перед зеркалом и примеряет украшения. Эта картинка чудесно подходила к характеру музыки, и сейчас, опустив иглу на бороздчатый черный ободок, Делия живо увидела прелестную девушку, зачарованную собственной красотой.

«Поставьте еще», – попросила Ванесса, и она, окрыленная, сменяла одну пластинку другой. Музыка наполнила дом, и всякий, кто заглянул бы к ним сейчас, понял бы: здесь царит праздник. Так сопровождал любое событие в Лонсестоне их знаменитый духовой оркестр – тот самый, непременно добавил бы любой житель города, которым руководит сейчас блистательный маэстро Литгоу. За окнами начало смеркаться, и уже задернули шторы, а они все сидели и слушали Мельбу, пока не настало время переодеваться к ужину.

– Знаете, – сказала Ванесса; они стояли в коридоре второго этажа, собираясь разойтись по комнатам, – мне бывало так приятно, когда в Лондоне, в обществе, где я оказывалась, заходил разговор о Мельбе. У нас не много имен, которыми мы могли бы гордиться, это правда. Но тем ценнее каждое из них.

– Какой он, Лондон? – спросила Делия, желая еще чуть-чуть продлить их доверительную, наедине, беседу.

– Лондон… Там свет другой, совсем. Лебеди белые. И столько древнего, настоящего… не передать словами. Но люди все портят. Смотрят на нас, как на дикарей. «Ах, вы из колоний», – будто мы приехали из Индии. «Как мило». И обсуждают за спиной, как ты вульгарна и дурно одета. Роберт, он такой смешной, долго не хотел мириться с этим; все пытался доказать, что он не хуже других. Он учился там – в Лондоне и Вене, как отец; а потом вошел во вкус и уже не захотел возвращаться. Это понятно: там несравнимо больше возможностей. Но вы не представляете, каким нелепым они его считают.

Вот, значит, как оно на самом деле? Адриан не рассказывал ничего подобного – впрочем, она и сама была слишком мала, чтобы присутствовать при разговорах; так, перепадало иногда, по крупицам. Но и без этих рассказов у нее всегда было отчетливое чувство, что Англия – это место, к которому все они привязаны незримой нитью. Там жили многие поколения их предков; там было средоточие культуры, которую никак нельзя было потерять; и сердцем она всегда тянулась на Родину, которой никогда не видала. Это как прийти в старый дом, где родилась твоя мать. Но, выходит, в этом доме тебе могут быть не рады? «Они меня и на порог бы не пустили», – так ведь сказала однажды Ванесса о своих благородных английских дедах? Оценивать твою одежду, смеяться за спиной, лишь потому, что ты приехала из Австралии – какой ужас!

– Зайдите ко мне на минуту, – услышала она. – Я хочу вам кое-что показать.

Спальня Ванессы, выдержанная в белом и голубом, оказалась неожиданно просторной. Кроватей было две – видимо, прежде сёстры делили комнату. Казалось, здесь еще витает дух Дороти, которая вышла замуж четыре года назад. На фотографиях она была похожа на ангела, с безмятежным, чуть сонным взглядом и завитыми по моде светлыми локонами. Легко было представить, как она вырезает и наклеивает на стену эти розовые сердечки, которые выделялись теперь чужеродным пятном в скуповатом убранстве спальни.

– Смотрите.

Ванесса разложила на кровати платье – бархатное, цвета терракоты. Крой был необычным: рукава длинные и широкие, какие носили лет двадцать назад, но талия едва намечена и очень скромна отделка – лишь ворот и пояс искусно расшиты золотой нитью. И все же, при этой скромности, наряд не выглядел повседневным: до того богат был цвет, глубокий и теплый, как у тлеющих угольков.

– Это мамино эстетическое платье. Она носила его, когда ей было столько же лет, сколько мне.

– Очень красивое, – сказала Делия серьезно.

– Я хотела его надеть. Никогда прежде не надевала ее платьев…

– Так это же здорово! Вам будет очень к лицу. И никто вам ничего не скажет! В этом нет дурного…

Она запнулась и поняла вдруг, что произошло: Ванесса просила у нее совета! обращалась к ней как к человеку, чье мнение действительно важно! Что стало тому причиной? Не пластинки же; не ничтожный подарок, который она привезла сегодня. А, с другой стороны, не все ли равно?

Ровно в половине седьмого ударил гонг, и все спустились в столовую, где ярко горели лампы. Ванесса вошла последней. В этом удивительном платье, с косами, уложенными в две улитки по бокам головы, она была более чем когда-либо похожа на героиню старинных баллад. Немудрено, что все притихли и смотрели, как величественно она проходит к своему месту, как, расправив тяжелые юбки, садится – спокойная и прямая. Легко было разрушить чудо – шутливой репликой, неуместным восклицанием; но никто, даже тетка, не проронил ни слова. Лишь после того, как хозяин прочел благодарственную молитву, завязалась беседа. Вслед за супом подали жаркое. Разговор тем временем свернул на кого-то из родственников семьи, который в прошлом году поступил в университет.

– Хорошо, что он одумался и выбрал другое отделение, – сказал мистер Вейр. – Куда бы он пошел с дипломом по искусству? Их десятки выпускают каждый год, этих искусствоведов. А потом они идут работать клерками. А историк, глядишь, и пригодится где-нибудь.