Маша Трауб - Суп, второе и компот

– Мария, ну почему ты не предупредила, что в дом придет ребенок? – возмущалась тетя Люба. – Надо же другой прибор поставить! Разве так можно мне сейчас нервы делать, чтобы я с ума сошла от волнения?

– Не надо, Либа, не суетись, все хорошо, – пыталась успокоить подругу бабушка. – Маша так просилась к тебе, что я не смогла отказать.

– Мириам. Очень красивое имя. Я буду звать тебя Мириам, – сказала мне тетя Люба.

– Хорошо, в селе меня все зовут Дидина, – сказала я покорно. – Машей никто не называет. Марией тоже. Только бабушку Марией зовут. Мама называет меня Маргаритой, когда сердится, а бабушка ласково – Манечкой. Только у мамы в Москве меня зовут Машей.

– Ох, бедный ребенок. Ты как я. Столько имен… Меня зовут не Люба, а Либа. Это еврейское имя. Но здесь оно никому не нравится. Люба привычнее. А Мария по-еврейски – Мириам. Я хотела, чтобы мою внучку так назвали, – призналась тетя Люба.

– Внучку назвали по-другому? – спросила я, потому что считала это важным вопросом. В селе всегда разгорались семейные трагедии, если ребенка называли не тем именем, которое выбрали бабушка с дедушкой. Если вдруг родители пошли поперек выбора семьи. Моего одноклассника Бориса, Борика, родная бабушка называла мальчик. И никогда по имени. Потому что она мечтала, чтобы ее внука назвали Теймуразом, Тамиком. А не Борисом, Бориком. Борик покорно откликался на «мальчика». Даже моя мама проливала горькие слезы, месяц со мной не разговаривала, потому что мечтала, что ее внука будут звать Георгий. А я назвала сына Василием.

– Помолчи, – шепнула мне бабушка.

– Нет, никак не назвали. Сын умер. Не успел жениться и порадовать меня внучкой, – спокойно ответила тетя Люба.

Она водрузила на стул подушку и торжественно усадила меня на нее.

– Она уже не маленькая, – заметила бабушка.

– Слушай, тебе разве не приятно на подушке мягкой сидеть? Мне приятно. И ребенку удобно! Дай мне удовольствие получить! Такой праздник сегодня ты мне сделала! – воскликнула тетя Люба.

Из шкафа она доставала тарелки и приборы, которых я в жизни не видела. Маленькие детские тарелочки, тонкие, с узорами по краям. Вилку и нож, точные копии взрослых, но рассчитанных на детскую руку. Такие нежные, что страшно в руки брать. Салфетку, протянутую в кольцо. Я даже дышать боялась. Никогда в жизни не сидела за таким столом. Детей к взрослым вообще никогда не пускали и уж тем более не сервировали специальным образом стол.

– Какое счастье, Мария! Наконец в доме появился ребенок. Значит, праздник будет сладким и веселым! Зачем ты ее раньше не приводила? Такая девочка! – причитала тетя Люба, выставляя для меня специальный бокал, будто для вина, но явно детский. Она вынула из кольца и положила мне на колени салфетку, идеально накрахмаленную, белоснежную. На уголке была вышивка. Инициалы. Нежные завитки. Я трогала салфетку, скатерть и не знала, что можно делать, а что нет. Скатерть тоже была тонкой, нежной, другой. Ни в одном доме в селе, даже в самом богатом, я такой скатерти не видела. Ни на одной самой шикарной свадьбе не накрывали стол подобной скатертью. Даже в Москве я такого не видела.

Тетя Люба принесла из кухни огромное блюдо и поставила на середину стола. Положила мне на тарелку то, что лежало на блюде, – какие-то оладушки.

– Это латкес. Потом будут суфганиет – пончики. Я сделала с клубничным вареньем, – радостно воскликнула тетя Люба.

Я застыла за столом, боясь прикоснуться к приборам. Не зная, как нужно есть, как себя вести. Мне не хотелось огорчать бабушку.

Был один случай, когда бабушка взяла меня в гости. К семье одной своей знакомой. Бабушка лишь сказала, что это очень важно и я должна вести себя прилично. За столом сидели мы с бабушкой и женщина с сыном, уже взрослым. Он был болен. Бабушка обсуждала с женщиной, что она пойдет в горсовет, поедет в Москву, в Моссовет, но выбьет коляску. Я ничего не понимала. Ни про Сашу, который был взрослым парнем, ни про коляску, которая ему требовалась. Конечно, я видела, что Саша был не таким, как все ребята в его возрасте. У него уже пробивались волоски над верхней губой и на подбородке. Но он вел себя как младенец. Даже разговаривал как ребенок. Я его понимала, потому что меня часто оставляли присматривать за чужими детьми.

Мама мальчика положила мне на тарелку голубцы. Сказала, что Саша их очень любит. Тот, увидев на тарелке еду, начал размахивать руками. Схватил голубец и уронил его на пол. Взял другой и целиком засунул себе в рот. Не смог прожевать. Подавился. Выплюнул на тарелку. Собрал руками все, что выплюнул и снова засунул в рот. Пытался жевать, но у него не получалось. Он вдруг начал смеяться и выплюнул голубец на стол. Я не знала, как себя вести. Бабушка делала вид, что ничего не произошло. Мама Саши принялась вытирать сыну лицо.

Потом мальчик начал кричать. Его мама не могла понять, что он хочет. Я же догадалась – так вели себя малыши. Им хотелось съесть то, что лежит на чужой тарелке, даже если на их тарелке то же самое. Нет. Им нужна была чужая тарелка. Я поставила свою тарелку перед Сашей, и он тут же успокоился. Начал есть голубец. Не запихивал в рот целиком. Пытался жевать. Лишь когда улыбался, изо рта вываливались куски. Но он был доволен.

Сашина мама, провожая нас, чуть не плакала. Бабушка убеждала ее, что все будет – и коляска, и необходимые лекарства. Саша же вдруг резко встал со стула и побежал в прихожую, где мы одевались. Упал в проходе. Мама его подняла. Саша, едва держась на ногах, обнял меня, навалившись всем телом.

– Ты хорошая, только грустная. Ты болеешь? Не надо болеть! Это плохо! Я болею! Это плохо! Не болей! Давай смеяться! Надо смеяться! – Саша не выговаривал половину звуков, но я его прекрасно понимала. Сашина мама пыталась успокоить сына, но он крепко держал меня за плечи. Я улыбнулась.

– Хочу смеяться, – Саша дергал меня за руки. – Кто тебя обидел? Скажи мне, я тебя защитю!

Кое-как маме удалось отвлечь Сашу и отвести его в комнату. По дороге домой мы с бабушкой молчали. Бабушка, наверное, думала, как написать письмо в горсовет, а я гадала – как мог Саша почувствовать, что мне грустно? Что нет никакого желания смеяться? Мама обещала приехать и опять не смогла. Прислала телеграмму, что не получится. А я ее очень ждала, плакала по ночам, чтобы бабушка не видела моих слез и не расстраивалась. Да, у бабушки мне было хорошо, но по маме я очень скучала. И, как каждый ребенок, мечтала, чтобы мы все когда-нибудь жили вместе. Но бабушка не хотела жить в Москве, а мама даже неделю в селе с трудом выдерживала. Я жила на чемоданах – то туда, то сюда. И никогда не знала, когда мама меня заберет к себе, а когда отправит назад к бабушке.

Саша, больной ребенок, с ДЦП, как я теперь понимаю, почувствовал то, о чем я никому никогда в жизни не говорила. Даже подружкам. В чем даже себе не признавалась. Это было страшно, если честно. До сих пор помню Сашу, его маму, их дом, тарелки. Но голубцы с тех пор не ем. Не могу. Не потому, что мне было противно смотреть на Сашу. Вовсе нет. А потому, что голубцы вдруг стали для меня «сывороткой правды». И я твердо решила сказать маме, что больше так не могу и хочу постоянно жить или с ней, или с бабушкой. Не сидеть все время на чемоданах. Знать, что со мной будет завтра, через неделю, через месяц. Ведь мама могла прислать бабушке телеграмму: «Срочно отправляй. Встречаю», – и мне нужно было лихорадочно собираться, не забыть учебники, тетради. А главное, я никогда не знала, какие упаковывать вещи – летние платья или теплые штаны? Мама могла перехватить меня на вокзале и сразу же, оттуда, ехать в аэропорт, чтобы не опоздать на рейс. И где мы окажемся еще через три, четыре часа, я даже не могла предположить. Вот это расстраивало больше всего. Оказавшись в южном городе на берегу моря, я с тоской смотрела на свои вещи – в тот раз собрала теплые и просто не знала, в чем выйти из дома. Или мама могла привезти меня на север, а у меня в чемодане – летние платья.