Лара Галль - Буквенный угар

…И повисли строки в Сети, цепляясь за мою страничку паутинками надежд…

Наутро он позвонил:

«Я чувствую то же, что и ты…»

«…Здравствуй!

Как же я люблю, когда решают сдерживаться и не звонить, но все равно звонят!

Как же я люблю, когда не могут не нарушить собственных правил!

Теперь буду любить не только ноутбук, но и телефон — там звучал твой голос. Какой ты все-таки невероятный мужчина и как я люблю в тебе всю твою сдержанность! Несдержанность люблю еще больше.

Знаешь, я даже думать не смела, что ты так будешь беспокоиться обо мне, что позвонишь.

Но веришь, когда звонок раздался — кольнуло: „Это ты!“ Оборвала себя: „Глупости!“ А это ты.

Вдруг поднялись врата — ты вот он.

Голос, от которого вибрирует моя жизнь.

Ты бросил мне спасательный круг просто, вытащил из холодного моря, отдышал. А сам? Кто тебе поможет?

Теперь представляю себе, насколько ты заботлив по отношению к тем, кто успел прижиться внутри тебя.

И еще я услышала немного твоей собственной, неведомой мне жизни в твоем голосе. Какие-то твои реалии, которые наросли вокруг тебя, на тебе, в тебе.

Другая твоя жизнь как параллельный русалочий мир…

Спасибо тебе, ты понял, что именно могло мне помочь, спасти меня на сегодня от надуманных мук (ах, 90 % мук — всегда надуманы).

Ведь я боялась, что ты захочешь отпрянуть от вчерашнего случайного рубежа близости.

Представляю, как любили тебя твои женщины, те, чьи пальцы знали тебя наизусть. Бедные. После тебя все мужчины — тени. Впрочем, до тебя — тоже. Для меня.

Я ужасно боюсь, что тебя кольнет разочарование, когда (если) ты увидишь меня. Потому что я все равно другая.

То есть не внешне другая — тут все соответствует, внешне, — стоит только всмотреться в глаза и услышать первые слова — от всей этой драмы лица, жестов и голоса не оторваться. Я это понимаю о себе.

Эту пифию на треножнике, от чьего голоса ты плывешь, во мне реальной не разглядеть так сразу. Ее оживляешь во мне ты, мой настоящий мужчина. И даже если ты отречешься от меня, потому что жизнь жестока к одним ради других, я знаю, что я не одна — ты мое бытие.

А ты же помнишь, Гор, хороший, какая я была недотрога. Но я и остаюсь такой. Для всех, кроме тебя.

Но если это чувство обязывает тебя к каким-то нежелательным действиям… Впрочем, почему это должно обязывать?

Раньше любовь к женщине обязывала тебя забирать ее себе, что с того?

Тогда тебе надо было утверждать свои владения. Сейчас — нет.

Да ведь ты еще и не признал, что любишь меня. Это я уже сто раз успела…

Тебе желанна явь, когда дома кто-то ждет, кто-то держит горячим очаг и еду, кто-то обнимет и выпьет тебя и напоит собой, чтобы жизнь продолжалась.

И я готова всех забыть, как Каренина, чтобы быть с тобой.

Но ты не воспользуйся этим, прошу.

Ты писал о времени. Ты правильно писал о времени.

Я люблю тебя, люблю тебя, люблю впервые в жизни, наконец-то люблю.

Лика».

«…Здравствуй, моя радость.

Пока ты еще не прислал мне ругательное письмо о том, что я не умею держать себя в руках, а язык за зубами и волную твои прекрасные трепетные потрепанные нервы всякими невозможными словами -

напишу тебе еще одну записочку, потому что я вообще не могу ничего делать сейчас, кроме как думать о тебе,

куда-то я пропала -

посмотри, пожалуйста, там, возле тебя, меня нет?

Пчелкин, бедный, никак не хочет принять мой отказ вести с ним переписку. Уже даже не употребляет соленых выражений, ведет себя как паинька после того, как я ему объяснила, что голову в плечи вбираю от таких писем.

Уж я ему говорила, что мы разные, но он просто дружить хочет. С ума сойти. Женщин всегда видел в качестве объекта „поимения“ и другого не признавал, а тут вдруг…

Он умный, конечно, я понимаю… просто я сейчас полна тобой.

Ну, я попробую проявить дружелюбие к нему, попробую, раз он уже прилично себя ведет.

Можно я скажу тебе, что меня просто трясет сейчас, я больна тобой, как лихорадкой.

Слушай, запрети мне говорить с тобой так откровенно о своих чувствах.

Лика».

Игорь сказал, что прочел то мое письмо с восторгом и страхом. Никто и никогда не принимал его целиком с такой щедрой благодарностью… И ему немного грустно, потому что: «Ты горишь слишком сильно. А сильный огонь быстро гаснет. Выгорит — и все…»

Что до упомянутых СМС-игр и других интернет-дел, то он не хочет, чтобы мы шли этим путем.

«Я не собираюсь тебе что-либо запрещать, особенно говорить мне

о твоих чувствах. Запретить могу лишь одно: удалять

наши письма. А вдруг у меня тут все пропадет из-за сбоев в компьютере? Кто тогда сохранит нашу переписку?..»

Жаль, что я не послушалась…

Пишу роман, чтобы воссоздать фреску, написанную красками его звенящей радостью крови…

По маленьким сохранившимся фрагментам я реставрирую роспись.

И малость этих фрагментов повышает их ценность тысячекратно…

«Я очень бы хотел жить поблизости,

наблюдать за тобой так, чтобы ты меня не видела.

Изучать тебя, впитывать, примерять и примеряться.

Привыкать к тебе, узнавать тебя, открывать тебя…

Лика, милая! Неужели и правда — жизнь еще не

закончилась?..»

«…Какой ты умница. Гор!

Невероятный просто умница!

У тебя чувство баланса изумительное.

Прости, что я так несдержанна.

Я буду стараться.

Не буду нежности говорить, не буду, не буду… буду!!!

Ты понимаешь, что мое „люблю“ — это хорошее „люблю“?

Из другого уровня понятий, не порченных еще, не траченных?

Я для тебя украла это „люблю“ у богов, и теперь они мечутся в поиске.

А они в отместку украли меня у меня. Конец сюжета.

Не бросай меня надолго. А если бросишь, найди потом, хорошо? Чистый мой. Драгоценный. Пусть тебя любят и не сильно мучают.

Я нашла в твоем письме одно интересное слово.

„Показано“.

У меня то же чувство, что мне показано.

Как израильтянам на краю пустыни была показана Земля обетованная. Земля, текущая молоком и медом. В ней жил другой народ, исполинский, который казался непобедимым. Землю надо было отвоевывать…

Я — не вояка. Беру только то, что дается. Это в жизни. Какая я в любви — я не знаю, потому что с каждой минутой убеждаюсь все больше: все, что было до тебя, — не любовь была, а ее предчувствие, ее обещание прийти, потому что никто из тех мужчин не был как я. Я была им всем „велика“, во мне было много такого, что им и не нужно было. Эта избыточность их восхищала или тревожила. Она была им инородна. Только Сережа отличается от двоих мужчин, впившихся мне в сердце с промежутком в 20 лет. Потому что он, не усваивая меня процентов на восемьдесят — sic! — принимает безоговорочно.