Лара Галль - Буквенный угар

Потому что Она выдавала себя с головой своим тихим, надмирным свечением, словно ангел, возносящий душу к небесам.

И когда одиннадцать ягненковых овалов были бы собраны по разным торговцам и упакованы для нее, она бы пошла туда, где одуряюще пахло чаманом, кардамоном и мускатом.

И там, сообразуясь с наитием, выбрала бы жертвенных притираний для агнца.

А дома — в стеклянной темной гусятнице уложила бы умащенные чопсы напитываться ароматами. До вечера.

Смывала бы специи с рук долго, намыливая пальцы, чистя щеточкой ногти, глядя на бег воды, обволакивающей ее красивые кисти, и хвалила бы тихо Бога за данность пальцев, за то, что дано им ласкать и нежить и что-то успевать творить.

Потом часа четыре работала бы с переводом, набивала нужное количество знаков на верном ноутбуке.

И пыталась бы не думать все время о Нем.

Не вспоминать эти усталые глаза, бархатные местечки на высоких узких скулах, упрямый красивый нос, горьковато-надменный рот, седую роскошную голову и то, как с-ума-сводяще колется стильная щетина короткой бороды.

Ей было странно, что любовь считали чувственной. Потому что ее любовь была сверхчувственной. Или это по-другому как-то называется?

Как это называется, когда самая мысль о человеке выключает тебя полностью, отрезает от мира всех, погружает в измерение, где только он и, краешком сознания, ты?

Просто любовь? И у всех так?

Ну и не могла она выносить это просто, не избывая, поэтому сейчас, на кухне, посылая ягненка в жар духовки, она бы что-то там шептала взвихренно-нежное, посылая своему мужчине любовную стрелу под шестое ребро слева.

Строгая лук на крохотные кубы, слегка посапывала бы носом от луковых слез.

Золотила бы луковые квадратики в кипящем масле, добавляла бы туда тончайшие морковные полоски. «Мой золотой» — так нежно бы думала.

Почему из всех драгоценных металлов «золотой» звучит особенно чувственно? «Теплый, живительный, солнечный мой, золотой» — так бы думала она.

Если бы они жили вместе.

…А баклажаны разрезать поперек (надвое рассечь, как душу, когда его нет рядом) и потом — на узкие продольные ломтики. И крупной солью посыпать. Как рану? Банально и больно одновременно.

И смыть эту соль, она нужна лишь для того, чтобы исторгнуть горечь из мягкой светящейся плоти.

Что ж, как всегда: соль, которая есть суть, наложить на боль, и из сердца исторгнется горечь, чтобы ее потом не стало совсем.

Просушить баклажановые ломтики от слез и обжарить на сильном огне.

А ягненок уже испекся. Теперь сверху выложить золоченый лук, морковь и баклажаны, и кольца свежего разноцветного перца, и толченый жемчуг сухого чеснока, укрыть фольгой и минут на десять (нет! На одиннадцать, это число было бы «их» числом!) вернуть в духовочный жар.

Если бы они жили вместе, в эту минуту он бы открыл дверь и вошел. Рабочий панцирь стаял бы без следа. Под глазами — следы дневных пыток.

И пока он мыл бы руки и менял доспехи, она бы укладывала на большущую желтую тарелку горку пропитанных друг другом овощей. А вокруг короной выстраивала бы чопсы ягненка. Одиннадцать зубцов короны.

Одиннадцать — это один и один.

Это он и она. Если поставить их рядом, то получится не двойка, а, вопреки всем законам исчисления, одиннадцать.

И только они знали бы — почему.

Если бы они жили вместе.

Мне было ясно, что моя жизнь с мужем подошла к завершению. Пора уходить.

И я заговорила об уходе.

Просто об уходе.

Нужно было высвободить себя из положения жены. Честно остаться одной и попытаться выстроить отношения с Игорем.

То, что написано здесь, входит в повесть таким же образом, как пробуждение входит в сон. Сон, которому я предавалась, был разодран на шифоновые лоскутья — стоило мне только попытаться воплотить его в реал.

Посмотреть мой сон моими глазами попросила я мужа моего. Разве кто-нибудь предпочтет чужие глаза своим?..

Каждый вечер, в одиннадцать, он ведет Лику гулять.

Заглядывает в дверь спальни, где она почти срастается со своим ноутбуком, сидя среди подушек на шведской железно-узорчатой кровати.

Он молчит и ждет.

Она вскидывает глаза, умоляюще изгибает бровь и морщит нос: подожди, мол, еще немножечко, а?

Ждет. Уходить нельзя, иначе Лика опять просочится в Сеть или увязнет в письме кому-то, а ее надо обязательно «прогулять». Перед сном.

Гуляют они далеко. Бредут в нарядном ночном освещении расточительного мегаполиса километра на три-четыре от дома.

Он держит ее за руку. Всегда.

Он держит ее за руку, как в детстве держал воздушный шар. Такое же чувство. Вот ее рука, вот ее пальцы, но ее никогда нет рядом. Она зависает где-то там, как синий воздушный шар — зыбкая примета праздника, — чуть крепче ветер, и шар унесет: «Девочка плачет, шарик улетел…»

Он — не девочка, но шарик этот рвет из рук, рвет, уносит, и поделать ничего нельзя…

Всегда она была его девочкой, его женщиной, с самой юности.

Теперь они женаты двадцать лет, а он все так же влюблен, нет, гораздо сильнее.

Она — вещь в себе.

Там, где она обитает, где вдыхает свои миражи, пока не живет никто.

Это место необитаемо и вместе с тем тесно от смутных чаяний других.

Все эти годы он почти не сомневался в том, что любим.

Как сомневаться, если с тобой нежны?

Если заботятся, предугадывают желания?

Если готовят то, что любишь?

Если трогательно нежны с твоей мамой?

Если дарят подарки, измеряют давление, следят, чтобы с собой всегда были ампулы с долаком на случай почечной колики.

Не говоря уже о щедрых приношениях ее женственности на вожделеющий алтарь его мужественности…

Он почти не сомневался, что любим. И все же… все же этот синий шар праздника всегда легонько вырывало из рук.

Этим вечером он повел Лику новым маршрутом. По маленькому бульвару, мимо канадского консульства, по мокрой тротуарной плитке, залепленной желтыми кленовыми звездами как попало, в смятенном порыве деревьев к эксгибиционизму ноября…

Где сейчас летала Лика, вплетя свои пальчики притертым за двадцать лет узором в его ладонь, не знал, как всегда.

Шагал ей в такт, вспоминал, как лет пять назад попал в Тольятти в больницу с вечными камнями в почках.

Боли были такие, что после приступов еле дышал. Привычные ко всему врачи не особо обращали внимание на его корчи. Посылали в процедурную уколоть обычное — ношпу/баралгин.

А его уже не брало это, камень шел стремительно, и приступы были жестокими и частыми.

Привычно убедившись в недейственности анальгетиков, дежурный доктор нехотя вызывал сестру с чем-то наркотическим. Та, не торопясь, приходила, заполняла форму на укол — а как же, наркотики на учете, — потом вяло вскрывала ампулу, набирала шприц, долго мазала место укола, больно вдвигала иглу в измученную мышцу…