Лара Галль - Буквенный угар

Невозмутимый профессионализм. А его уже рвало от боли…

На второй день сволочной больничной муки приступ случился при Лике. В этой гадской больнице врачей было не сыскать. А вызвать медсестру с наркотиком мог только врач.

Лика, яростная девочка, обежав весь этаж, рванулась в святая святых — комнату отдыха врачей. Распахнув дверь, отчетливо прошипела: «Если с ним что-то случится, я взорву вашу больницу».

Холеного доктора подкинуло с кожаного дивана. Что-то забормотал, схватил трубку, бросил какой-то отрывистый шифр.

Разморенная Прима промедола, недовольно поспешая, прибыла на этаж уже через семь минут. Потянулась за своим блокнотом, но Лика, девочка его спасительная, уже сунула в белый халат бумажный квадратик купюры, шепча: «Давайте формальности потом, после укола».

Величаво кивнув, Прима сноровисто вколола снадобье — и через три минуты его унесло в сон.

Лика тогда быстренько вникла в больничную систему.

Подружилась с медсестрами незамысловатым путем, известным еще в Книге книг — «Дар в пазуху расширяет сердце».

Подружилась с палатным врачом, просто поболтав с этим импозантным мужиком о том о сем.

И теперь весь персонал переменил отношение, все дружно старались не допустить болевого спазма, чтобы камень не тормозился ничем.

А потом кто-то из санитарок обмолвился, что, мол, и опасались ее, а ну как и правда — взорвет больницу…

Лика быстро научилась делать уколы. Легко и не больно.

Изучила его «каменную» болезнь «от и до». Травы, чай, биодобавки, чем приступ снимать — все выяснила.

Ну разве она смогла бы так, если бы не любила его?

— Меня уносит, — сказала она вчера, — я уже давно не с тобой, разве ты не видишь?

— Не вижу, — соврал он, — вот же ты, здесь, со мной.

— Я хочу пожить одна, Сереж, хочу снять квартиру и пожить одна.

Медленно приходя в себя, осматривал маленькую гостиную, видел, словно впервые, желтые рельефные обои, темно-коричневые деревянные окантовки углов. Белый диван с подушками цвета корицы. Светло-зеленый пол. Лика сама выбирала и цвета и фактуру обоев для ремонта. Рабочие тогда вежливо недоумевали. Тихо и колко комментировали причудливый хозяйкин вкус. А когда под Ликиным ласковым напором завершили работу в комнате — ахнули. Бледно-зеленый ясеневый пол — словно трава подо льдом, теплые желтые стены — как солнечные блики в хмуром питерском дне, четкие коричневые обрамления углов как ощущение завершенности и… надежды.

Надежда…

Он встретил Лику в 22 года. До этого были школа, армия, два курса института. В армию пошел сам, хотя по здоровью мог не пойти.

Армейская циничная стынь быстро выветрила дурь из головы благонамеренного мальчика.

Но первый страшный год прошел.

Настал второй год службы, год куража и реванша.

И вот тогда он впервые ощутил свою отделенность от мира обычных парней.

Сергей не мог никого унижать. Не мог. Внутри не оказалось той детали самолюбия, которая ищет отмщения любой ценой.

Отыграться на ком-нибудь, лишь бы избыть свое, накопленное за год унижение, хотелось всем парням в роте. Ему — нет.

Некий врожденный навык различения добра и зла вопил: «Не-е-ет! Не унижай и не обижай никого!»

Закон желания компенсации буйствовал вокруг неумолимо.

Сергей оказался вне этого закона. Так было потом всегда.

«Люди — они другие», — решил для себя.

Жить было тошно. Надежда не светила ниоткуда.

Красивый и молчаливый, он нравился девушкам.

За одну такую девушку ему однажды на танцах сказали: «Давай выйдем», а потом стали бить. Он апатично сопротивлялся гаденькой злобе незнакомых парней, уже не пытаясь вникнуть в древнюю логику битья. Потом в какой-то момент понял, что лучше свернуться в комок и не отвечать на удары. Били вчетвером, не торопясь, ногами. Утолили свой невнятный гнев и ушли.

Старший брат нашел их через неделю. С парочкой знакомых боксеров прижал жалкую четверку к задней стене клуба, велел Сергею:

— Бей!

— Нет, — покачал головой, — нет. Не могу. Не хочу.

— Так надо, — сказал брат, знающий законы стаи. — Тебя били, ты должен отомстить, такая жизнь, по-другому нельзя.

— Нет. — Сергей чуть не плакал. Эта четверка выглядела такой приниженной, такой безнадежной. Не мог он их бить.

— Тебя. Били. Ногами. Вчетвером, — рубил слова старший брат, полубог из детства. Защитник и мучитель. Не послушаться его всегда было если и мыслимо, то наказуемо.

— Я не стану их бить. И вы тоже. Пусть идут.

— Ну, как знаешь, — помолчав, решил брат. — Пошли вон отсюда, уроды, — бросил он четверке.

Парни, недоверчиво оглядываясь, ушли.

Брат, старший и главный, внимательно смотрел на Сергея.

— Трудно тебе придется в жизни, Серый.

Ну что ж, это давно было ясно.

Было ясно, было ясно, было ужасно. Ужасно муторно было жить эту жизнь. Он пил безбашенно. Дешевый коньяк, дурное вино, замысловато приправленный бабушкин самогон. Кое-как сдавал сессии, урывками подрабатывал — и снова пил, прятал голову в спасительный хмель.

А потом встретил Лику.

Лика, травленная буйными запоями отца, истовым пуританством матери, прессингом сверстников и любовью женатого мужчины, уже примерялась лезвием к своим скользящим тонким венкам. Но еще держала лицо, еще лучилась глазами. Надежды и она не ведала. Веселый покой обреченности — вот ее тогдашняя аура.

Нет, он не расшифровал тогда ни единой полоски ее спектра. Он просто объял ее всю, целиком, запеленговал ее биение, понял — вот она!

Его женщина. Его надежда. Она чувствует эту стороннюю гадскую жизнь так же, как и он.

«…и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть».

С веселой и обреченной улыбкой шагнула Лика под венец. Ей было все равно. В омут, замуж, под трамвай…

Сергей понимал, что она не в себе. Но все уже завертелось — кольца, платье, туфли, только бы она не передумала, только бы не очнулась…

Не очнулась. Сменила одну жизнь — невозможную, злую, смертную — на другую — чужую, без боли, без страха, без соли…

Но Лика, девочка старательная, жила эту жизнь на пять с плюсом. Глубоко, как под воду, погрузилась в беременность, потом почти сразу в следующую.

Его ревнивые бабушки полюбили Лику за ненатужную ласковость.

Мама его ни разу не попрактиковала на ней свекровьи замашки.

Рядом с Ликой все всегда слегка обалдевали и впадали в состояние светлой задумчивости. Почему так — он не знал.

Он плыл себе тихо в нежности, в родстве с ее душой, в угаре от ее тела, в плавящей сердце любви к крохотным дочкам и думать забыл, что не так давно не видел смысла в жизни, в себе, в других.

Он вспомнил, как сегодня днем они ходили в финское консульство. Вся тургруппа получила визы без проблем, а их вызвали на личное собеседование, потому что они долго прожили на юге, недалеко от Чечни, а все консульства мира сейчас на ушах из-за угрозы террора.