Лара Галль - Буквенный угар

— Но ты же пока еще замужем за мной. Будешь носить красивое кольцо.

— Нет. Дай попробовать твое жаркое. Не с ложки, давай поменяемся тарелками, мне не хочется этот белужий шашлык.

Какое облегчение — ехать в темноте! Можно включить отвязное радио и молчать.

Тяготы нелюбви сродни похоронам. Странное массовое облегчение нисходит на всех, когда земля скрывает в себе капсулу тела. «Прах ты есть, в прах возвратишься».

Стремление уйти, неуемное тяготение к отрицанию всей прежней жизни было желанием привести эту самую жизнь в соответствие с нелюбовью.

Попыткой выстроить нулевой баланс.

Чтобы начать все сначала.

С начала координат.

Декартова система координат.

Декарт маленьким разбирал на части любые игрушки. Самые новые. Сразу же. Потом вырос и разделил человека на мозг и тело. И вывел свое знаменитое: «Cogito ergo sum». «Мыслю — следовательно, существую». Чем ты жила всю жизнь? Головой? Жила головой, расплачивалась сердцем? Жила сердцем, расплачивалась головой? Фу, банальная дилемма…

Чувства — такая страшная реальность, которая не сгинет по мановению мысли. Полное бесчувствие, настигшее в середине жизни, вновь возвращало в начало декартовой системы координат.

На пересечение двух осей разума и чувства.

На пересечение двух влияний, двух воль.

Попросту говоря — на крест…

Игорь впал в отчаяние. Замолчал. Долго не писал.

Мне удалось взять у Сережи обещание, что он отпустит меня, если я полюблю.

Обещания… Кто-нибудь их исполняет?

Я не могла сказать ему, что уже полюбила. Кто на этой земле поверил бы в такое: полюбила человека, которого ни разу не видела?

Черным, пропитанным пеплом пальцем

проведу от середины лба до ямки меж ключиц,

на лице останется полоса

для скальпеля.

Конечно же Игорь написал мне. Не выдержал. Прислал в письме цитату из «Жюстин» Лоренса Даррелла: «Я знал: постель для нас была лишь малой частью той буйной оргии сливающихся душ, которая, что ни день, пускала свежие побеги и все сильнее оплетала нас зеленью. Как мы говорили!.. Мы говорили, и мало-помалу сближались наши тела, пока не соединялись руки, пока мы не приходили в себя — только что не друг у друга в объятиях; и причиной тому была не просто чувственность, привычная болезнь всех влюбленных, — просто так нам было легче, как будто телесная близость могла хоть немного смягчить боль от погружения в недра души.

Конечно же это самая несчастная форма любви из всех, на какие только способно человеческое существо, — отягощенная чем-то столь же изматывающим душу, как пресловутая грусть после соития: примешанная к каждой ласке взвесь в чистой воде поцелуя».

О, конечно, я напишу тебе. Потому что больше писать стало некому. Пока я не увижу тебя, пока не добуду пера жар-птицы — мне нельзя говорить о том, что я люблю, и требовать поднять врата и опустить мост надо рвом.

«Возлюбленный мой… лучше десяти тысяч других».

Ты не просто смел, ты отчаянно смел.

Ты, как вулкан, содержишь в себе лаву, носишь в душе жидкий огонь, извергаешь его, творя восхитительное, устрашающее шоу.

Шоу феерически переполненной болью души.

От пепла, осевшего в твои тексты, твои вещи делаются плодородными и питают многих и многих.

Еще — твоя душа тоскует по полету, как трепещущий на ветру шелковый флаг…

Порой мне кажется, что ты жаждешь мучений, как вызова, на который у тебя готов разительный ответ…

И готов бункер, куда ты скользнешь и закроешь за собой бронированную дверь.

И эта отчаянная решимость не даться никому на поругание не может не восхищать, несмотря на всю наивность попытки…

Ты красив сочетанием полярностей.

Ты виртуозно преодолеваешь эти противоречия, словно скользишь по канату на роликовом коньке. В любом другом мужчине уже давно возобладало бы одно или другое, но ты изумительно держишь баланс.

Твой атлантов свод — не тяготы груза, а примирение своих противоречивостей.

Ты проникновенно умен.

Проницательно. До границы разделения сред. Но умеешь вернуться назад, как самый умелый ловец снов (у Павича, помнишь?).

Ты бесцеремонно обращаешься с жизнью, не робея, предъявляешь счета.

Ты болеешь так, что это имеет вид не слабости, а формы протеста.

У тебя головокружительный этнос.

У тебя восхитительная фамилия.

Ты по-мальчишески запальчив для своего возраста, раним и способен к чисто юношеской регенерации после ранений.

Ты разделяешь жизнь на слои и можешь существовать в каждом из них — в разных своих ипостасях.

Я не стану ничего говорить о том, что схожесть наша — наиглавнейшая фишка и будоражит более всего.

А касательно того, о чем ты не велел мне говорить, — так мне и сказать нечего. Я тебя не видела. Может быть, тебя и вовсе нет. Как Бога.

Ты хочешь еще о тебе?

Так, и, оставшись инородным миру, он сумел прижиться в нем,

зацепиться слабыми корнями за каменистый грунт,

сумел утвердить значимость своей тонкости в жирном равнодушии чиновных рож,

сумел из нежной своей души добыть крупинки брутальности и вырастить себе в отдельном горшочке имидж диктатора и мачо,

сумел добиться тех женщин, которых хотел, успел к ним охладеть и кровью и вечно вскипающим сердцем,

отчасти сумел вселить свою инакость в детей, но плодов прививки ждать еще так долго, что не греет…

и вот он живет — гордый заложник иного племени с демонско-ангельской лихорадкой в крови,

живет в хроническом унижении компромиссами и дорожит каждым завоеванием ненужного мира,

можно сказать, что все установленные с миром связи, все наработки по сведению себя

к общему знаменателю — предмет его гордости

(так Байрон гордился умением ловко плавать, а не Чайлд-Гарольдом),

он одинок,

конечно, он одинок,

бесконечно одинок,

онтологически одинок.

каждую свою галатею он ваял с надеждой,

инаковость женской природы сулила ему родство -

родства не случилось,

последняя галатея гостит у него по средам, загоняя в привычный формат

уставшую надежду.

женщина появилась из ниоткуда,

женщина, говорящая на забытом родном языке,

словно не было тысячелетий Вавилонского смешенья,

женщина-пленница,

пленившая его одним ожерельем своим из ягод, чей вкус снился ему всю жизнь…

а он уже привык быть один,

а он уже утишил свою боль,

так долго маскировался, что принял вид обычного человека,

так сильно защищался, что не осталось сил —