Лара Галль - Буквенный угар

Поулыбавшись консулу, получили свои визы, вышли, и Лика, вздохнув, сказала: «Ну все, теперь быстро домой, надеть паранджу и пояс шахидки и снова быть самой собой!»

Куда она хочет уйти?! Как это уйти?! Что же будете ним?! Что?! Для чего тогда жить?

Его снова отбросило на двадцать лет назад, в юношескую беспомощность перед животной логикой человеков.

«Я не люблю тебя, — сказала она. — И никогда не любила, ты же знаешь. Но мне сорок лет, и я чувствую, что полюблю, и полюблю скоро. Я не хочу, чтобы все это протекало у тебя на глазах, не хочу унижать тебя. Отпусти меня».

Невозможно в это поверить. В то, что она его не любила. А что же тогда любовь? Ему было так хорошо с ней жить, что он не верил порой, что это все с ним происходит. Он яростно тосковал в отъездах, выжимал из машины максимум скорости, возвращаясь домой. А теперь…

Теперь, если она уйдет, он разгонится до ста сорока и въедет в бетонную опору виадука на Кронштадтском шоссе.

Ночью.

Чтобы никто больше не пострадал.

Почему-то он не думал о детях. Ну, старшие — ладно, уже невесты, но есть еще маленькая, первоклассница. Не думалось…

Исчезала Лика — исчезала жизнь, и нужно было лишь привести в соответствие обстоятельства действия.

Они добрели до моста через Обводный канал. Маленький пешеходный мост со смешным названием Таракановский.

Железное черное кружево перил, четыре желтых фонаря, маслянистая темная вода в канале, двое на мосту.

«Кто мы друг другу?» — думает Лика.

«Как она может уйти?» — думает ее муж.

Они приходились друг другу четвероюродными родственниками. Седьмая вода на киселе. Но фамилии были одинаковые. До свадьбы. Ну и после тоже, конечно.

Лика думала об этом причудливом сплетении генов и судьбы. Вспомнила вдруг сюжет из давно прочитанного «Александрийского квартета». Сюжет, где писатель из всех женщин света любит лишь свою слепую сестру. Любит с юности истово и инцестно. Оба скованы порочностью этой любви, оба счастливы и прокляты…

«Мы друг другу — брат и сестра, — думает она. — Я люблю его, как сестра. И то, что мы женаты, — загиб судьбы. Мы просто прячемся друг в друге. Но я не могу больше жить в укрытии. Я выйду наружу — и будь что будет. Двадцать лет я жила чужую жизнь, создавала какой-то натужный мир. На удивление, мир вышел чудо как хорош, зрители довольны, обитатели счастливы. Но где я? Где мое место покоя? И время любви?»

— Я не верю, что ты меня не любишь, — говорит ее муж, глядя на бликующую воду.

— Я люблю тебя, как сестра. Понимаешь? Все эти годы я любила тебя, как брата. Нежно. Заботливо. Сострадательно. Мы просто не хотели знать разницы. Нам обоим нужна была хоть какая-то любовь. Любовь, как ограда от всех.

— «…сестра моя, невеста», — цитирует он Песнь песней, глядя с горестной нежностью.

— Я буду скучать по тебе, — гладит она его по щеке.

Он сдавливает ее руку, приникает губами к кисти.

«Не отдам, — думает, — бред какой-то. Просто она не в себе. Ищет непонятно что. Кто будет ее любить больше, чем я?»

Они повернули к дому.

— Ты ничего не знаешь о моей жизни, ничего, — говорит вдруг Лика. — Ты ничего не знаешь обо мне. Я жила так, чтобы ничем не беспокоить тебя.

— Я не понимаю. При чем тут беспокоить?

— Ты знал, что я три последних года любила твоего друга?

— У вас что-то было?

— Смешная снайперская реакция. Нет. У нас ничего не было. Кроме слов признания и признания невозможности этой любви, потому что ты — друг, а у него — семья, ты же знаешь. И еще потому, что у нас с ним было одинаковое кредо «Человек для человека — святыня». И потому было три года пыток, а потом мы переехали на другой край страны. И год я выздоравливала.

— А теперь? Ты еще его любишь? — Он словно не удивился. Жизнь вдруг обратилась в чудовищную фантасмагорию. Отовсюду вылезли колдовские ядовитые цветы, из цветов тянулись щупальца — к глазам, к горлу…

Он видел, конечно, видел, как Лику воспринимают мужчины.

В ней сияло некое обетование Вечной Женственности, и на этот свет устремлялись все мужские глаза. Лика не вызывала вожделения, нет. Она вызывала тихую озаренную влюбленность.

Он исподволь ревновал и гордился. Но сейчас все впервые было названо словами. И она, оказывается, любила и страдала, а он ничего не знал…

— Нет, — сказала Лика, — теперь не люблю. Потому и могу говорить об этом с тобой. Но я тебя предупреждаю честно, когда я полюблю в следующий раз — я не стану убивать это в себе, а сделаю все, чтобы любовь обрела жизнь.

— Хорошо, — сказал он, — только сейчас не уходи. Что будет, то будет, но пока можешь терпеть — не уходи. Не бросай меня.

— Я хочу избавить тебя от позора, а ты…

— Не презирай меня, пожалуйста, просто я не выживу, если ты уйдешь.

Они шли молча остаток пути. Лика замечала то тут, то там хрусткие сухие листья — и старательно наступала на кленовые мумии. Смутно осознанная жестокость…

Вот так сейчас ей было совершенно не жаль Сергея. Она была равнодушна. Безучастна. И хотела только одного — жить своей жизнью.

Он думал о том, что только ярость отторжения, вызванная изменой, может уравновесить боль потери. По странности, хорошую женщину, не изменившую тебе, отпустить — невозможно. А отпустить Лику — это выпустить воздушный шар в небо. Она никогда, никогда не вернется…

Он плеснул в бокалы коньяка из овальной бутылки толстого стекла.

Подал один бокал Лике.

Она еще только пристраивала дно бокала в уютную чашу ладошки, как он уже выпил залпом свой коньяк и налил еще. Снова полный. Снова выпил, судорожно сглатывая.

Лика смотрела с интересом и безо всякой тревоги. Сережа не был пьющим человеком.

Сделала кофе, порезала сухой колбаски. Он попросил лимон.

Пил коньяк, жевал лимон и плакал. Не морщился, не вытирал слез, не шмыгал носом. Мироточил слезами, как католический святой. Потом встал, пошатываясь, пошел к раковине, открыл воду.

Широкой лентой лилась вода, он задумчиво смотрел на ровный поток, потом взял валяющийся в раковине хлебный нож и провел себе по внутренней стороне запястья. Еще раз.

Лика невидяще смотрела в его напряженную спину.

Вдруг поняла, метнулась, вцепилась в нож, отвела его подальше от нежной глины человеческой плоти.

Нет, нет, — твердила, — нет, не надо, не надо!

Я не хочу жить без тебя, а ты уходишь, уходишь!

Не ухожу, не ухожу, никуда не ухожу.

Правда? правда?

Сумасшедшая яростная надежда в глазах.

Хищная надежда.

Его надежда — ее безнадежность, но сейчас не важно, сейчас главное — не дать разойтись коже и розовому мясу, не дать пролиться красным зеленоватым венам.

Правда, правда, честно, не ухожу…

Крупный калибр мужских рыданий, выпавший нож.