Лара Галль - Буквенный угар

Разомкнула рот на „спасибо“ и вдруг сказала:

„Знаешь, для меня — честь, что ты так сражаешься за меня!“

А он упал на колени, спрятал лицо мне в живот и зарыдал».

Лика совсем запуталась в своих ощущениях. Или в отсутствии ощущений?

Привычный ее камертон — чувство вины — исчезло. Она не испытывала долженствующей виноватости ни по отношению к Сергею, ни по отношению к детям.

Почти неодолимая сила вовлекала ее в орбиту неизведанного, исторгала из привычной колеи.

Равный по силе противовес удерживал ее в семье.

Будь Лика не так прилежна, связи были бы не столь прочны, не столь наполнены жизнью, ее кровью и лимфой.

Будь она не так щедра, вложения ее души не довлели бы теперь неодолимо.

А Лика была щедра. Ее безоглядная расточительность пленяла всех, потому что давала знак, надежду, что где-то, совсем близко, есть некий чудесный резерв, неисчерпаемые ресурсы неземного происхождения.

…Какой бы вам рассказать случай из ежедневной россыпи?

Ну вот, на рынке, скажем. Покупала Лика кусок телятины, чтобы там же его измельчили в фарш. Очень удобно. Мякоть телятины лежит ломтями. Серединный широкий срез свежо сверкает. Рядом лежит скромный тусклый конус края окорока. Стоят одинаково и середина и край вырезки. Продавец берет лучший кусок, но Лика протестует: «Мне все равно на фарш, а этот вам легче будет продать». Опешивший продавец еще надеется, что неправильно понял Ликины слова, что-то возражает, но его уже пленяет приоткрывшаяся на миг завеса идеального мироустройства, где каждый стремится к целесообразности, небрежа искусом тщеславия и беспричинного притязания…

Смешно, через пару дней Лика пришла за бараниной, и прежний продавец воскликнул: «Тамара, вот та дама, о которой я тебе говорил!»

Лика просто жила себе и жила, но так живут королевы.

Жила свою жизнь, а оказалось, что и дети, и муж были втянуты в ее орбиту и уже оттуда в медленном, неощутимом вращении осуществляли свои выходы в реал.

Лика была словно матрица, словно питательная среда. А может, так и было? Матрица, мать. Мать сыра земля… Известна нелепая богословская параллель: «Богородица — Мать сыра земля».

Лика-женщина слышала вызов, нет, зов. Кто-то там, очень далеко, звал ее из последних сил, и самая душа ее неслась туда, игнорируя гравитацию прожитого…

Но древняя мать в ней вопила корнями из глубин земли, стремясь превозмочь и удержать Лику-женщину…

Сергей был неотменимой данностью в ее жизни.

Отчего-то Лика воспринимала это именно так.

Он — данность. Такая же данность — дети или их отсутствие.

И когда Лика, вся во власти импульса, устремилась к Исходу, она оставила все данности прошлой жизни на возделанной территории.

С собой ей не полагалось брать «ни ремня, ни нитки» — такие она различала сигналы в подхватившем ее экзистенциальном вихре.

Ей предстояло начать абсолютно свою жизнь, и никакие приобретения и достижения прошлой жизни не имели для нее значения.

…чтобы никто не сказал: «Я обогатил тебя…» — так, кажется, говорил Авраам, гордо не касаясь богатств языческих…

Она не чувствовала себя ни правой, ни виноватой.

Некая неизведанность бросала вызов именно ей.

Вызов на подвижничество, не меньше. И всей яростной душой Лика ощущала соответствие этому вызову.

Порыв ее был единосущен зову, но гравитация прошлого могуче напрягла недра и держала неумолимо. На самом пороге, но держала.

Ах, все мы заложники древних архетипов поведения…

Все уже сказано в сказках и сказаниях.

И три однокоренных слова в этой фразе не избыточны, нет…

Интересное состояние — на пороге.

На символическом этом пределе Лику окликнул Сергей.

Муж, номинальный король, который давно уже воспринимался пейзажно.

Он вдруг яростно предъявил свою «данность», как непреодолимую реальность.

Возопил, омыл слезами ноги, ожег отчаянием, и Лика чуть помедлила на пороге.

Обернулась (о, вспоминайте жену Лотову!), вгляделась.

Раненый мужчина со знакомым, кажется, лицом. Красивый. Под глазами лиловеет горе. Щетина черна.

Она попыталась вспомнить привычный облик мужа. Не получалось.

Стоящий перед ней мужчина тоже ступил на порог.

Силой его горя открылся проем меж мирами жизни и смерти.

И тишиной и темнотой Сергей был осенен до неузнаваемости.

Перед Ликой стоял чужой мужчина, поставивший на кон свою жизнь. Мужчина, источавший обреченный азарт смертника.

Что-то передвинулось в природе.

Помехи ли в эфире виноваты, или кто-то не протер вовремя зеркало универсума, и искажения возобладали — неизвестно, но только сила зова, влекущего Лику, вдруг ослабла.

То, неведомое, что послало за Ликой гонца, снабдив его чарами, вдруг отозвало назад свой шифрованный сигнал.

«Искушение миновало», — сказал бы святой.

Нечто там, в далеком далеке, спасовало перед смертной решимостью Сергея.

А может, это несказанное далёко и не нуждалось в Лике, лишь пело голосом сирен, зазывало полифонией мечтаний и надежд?

Не знаю…

Я описываю происходящее символами. Но вот — для сравнения — отрывки из дневника Лики.

«…Проснулась, посмотрела на любимый черный узор железного изножья кровати. Подумала — моя кровать. Уйду — буду просыпаться в окружении чужих предметов. Вещей, которым мне нечего дать. Эти любимые вещи я „надышала“ собой.

Эти книги.

Эти простыни, подушки, плед.

Вещи, вовлеченные в оборот мной, останутся, а я уйду.

А дети?

Дети отходят от нас, как только рассекается пуповина.

Ею же завязывается первый узел их жизни.

Это в память о той связи мать заботится о детеныше.

В память о бывшем неодиночестве, когда в теле жило другое тело.

Может быть, соитие мужчины и женщины — тоже дань той памяти?

Пенис, как пуповина?

И как дети мои отплывают вдаль от меня, потому что все жертвы Пуповине принесены и ритуалы исполнены, так и я отплываю от мужа, потому что связь истаяла?

Меня нет с ним. Уже давно нет. Как он живет с призраком? Любая женщина поняла бы уже давно, что меня нет. Но ему невдомек. Пока меня можно спросонок коснуться рукой, пока можно своим телом повторить мое, я считаюсь, как будто есть…

Я не чиню препятствий проникновению в себя. Доступна, как гуманитарная помощь пострадавшему. Привычная алтарная служба развенчанным идолам.

Но для него (доступ к телу) — это возможность поставить метку: „Мое!“ И пожалуй, единственное, что не дает ему сдохнуть в этом кризисе.

Мне жаль лишать его этой малости, да я и не вправе. Он должен сам отпустить меня. Сам. ИНАЧЕ ЗОВ НЕЛЬЗЯ СЧИТАТЬ ЗА ЗОВ, ВЫЗОВ — ЗА ВЫЗОВ. Иначе все, гонящее меня прочь из семьи, — иллюзия, фата-моргана, глюк.