Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Короче, я вышел из пике, из того штопора, в который тогда вошел, — и неким странным образом выжил. И даже смог делать вид, что ничего не случилось. Я не попал в дурку даже на короткое время.

Мать была совсем молодая, до пенсии ей было еще пахать и пахать — но вот… Когда она лежала в гробу, ее лицо было тоньше и красивей, и счастливей, чем при жизни. Мысль о том, что мы с ней больше не встретимся, сильно обесценивала всю мою оставшуюся жизнь — в моих глазах. Я залез в шкаф с ее вещами, хотел найти и забрать себе какие-то фотки и письма. Конвертов всяких вскрытых я нашел много. Отдельно лежала толстая кипа нетронутых писем — из Германии. Знакомый, чуть не до боли, почерк. Я кинулся читать, забыв обо всем прочем. В письмах моей немки было еще больше розовых слюней, чем в моих. Господи, чего только я там не вычитал! Страсть, откровенность, фотографии, где она голая, — правда, ч/б. Лживые преувеличенные признания, обещания покончить с собой, если я ее брошу, ваще высокая трагическая нота — ну, как же я, негодяй, могу ей не отвечать?! Я выглядел в ее глазах каким-то мудацким Ромео. Получилось так, что мы оба писали свои письма в никуда. Прервалась связь времен. Обрыв на линии. Бедная моя мать не знала немецкого, не могла там ничего понять, ни слова — там же не было ни Hande hoch, ни Halt, ни Feuer, ни abfuhren, ни Ofizzieren — Komissaren — Juden. Но ей и так, без слов, всё было ясно. Да, я столько раз слышал от нее, про немцев:

— Наших убили, а сами живут…

Понятно, какие у нее при этом были у нее глаза и скольких слез это ей стоило. Слез и испорченной жизни. Она росла нищей сиротой, а мать ее из молоденькой офицерской жены превратилась в уборщицу и продавщицу пива в парке. Образования, дипломы, карьеры — ничто не смогло вытравить из матери ее рабоче-крестьянскую натуру. Которую унаследовал и я. Насколько это плохо, сколько в этом лузерства? Откуда мне знать, я ж не вижу этой картинки со стороны. И доволен тем, что у меня есть, и хорош себе, каким бы я ни был. Каково это — быть профессорским сыном из Питера? Не знаю и не смогу этого узнать. (Как и того, что чувствуют женщины.)

Ну вот. Мы были отрезаны друг от друга, я и моя немка, этим вот бронированным пуленепробиваемым стеклом из спрятанных писем. И наши жизни после этого текли по разным руслам. Жалею ли я о чем? Чтоб да, так нет. В молодости я мог еще о чем-то жалеть, но в какой-то момент мне открылось, что прошлого нету, его не существует, сзади — ничто, всего лишь пустота. Которая не стоит ничего, ни даже жалости. Тогда мне было больно, когда я читал письма, вернувшиеся из небытия, из мира мертвых, убитых, замученных жизнью. Больно — однако ж никакой тени упрека в адрес матери я в себе не различил. Она была кругом права, была в своем праве, и винить ее мне было не за что. Я просто принял случившееся к сведению. Наши мертвые схватили меня и не пускали к живым немцам. И немкам.

Всё было кончено. Перед смертью мать успела резко изменить мою жизнь. Немка ушла в свои свояси. Я отделился от нее. Кстати, я после видел много смешанных семей с уже полностью немецкими детьми — и ни одной из них не позавидовал. И не порадовался. Да и в моем случае до такого, скорей всего, и не дошло бы. Мать просто укоротила эту агонию. Агонию бешеной страсти. Прервала эту веселую опереточную русско-немецкую войну с непредсказуемыми последствиями — остановила на той стадии, когда она еще только разгоралась, да.

Ну и потом, как бы я показал свою немецкую красавицу дедушке-фронтовику? Нереально. Отака херня, малята.

Всё пропало.

Она пропала.

И тоже. Я искал ее, но найти не мог.

Нашлась она случайно и внезапно. Как часто бывает.

Оказалось, что она в Африке. Не то чтоб она сбежала туда лечить разбитое мной сердце и начинать новую жизнь со своими любимыми красавцами-неграми (чтоб утешить меня, она рассказывала, что приборы у них конечно, хоть и здоровенные, но зато не работают толком) — но отчасти это было верно, и просто всё совпало.

Я захотел сделать ей сюрприз. Безо всякого скандала, без африканских страстей — какое я имел на нее право, после всего? Когда бросил ее беззастенчиво и грубо? Неважно, что то была не моя вина.

И вот.

Как-то раз, отправившись с братвой на сафари, я сделал крюк — и заскочил к моей Велосипед. Возможно, мне хотелось насладиться местью: вот она какая дура, бросила меня (чему я, честно говоря, даже радовался, особенно в момент расставания, но зачем же это выставлять напоказ) и уехала к своим неграм, а вот я как белый человек богато путешествую по далекому континенту.

Мы встретились в городе, в кафе.

Она позвала меня к себе в гости.

Поехали к ней.

Ну что, неплохой домик в живописной местности, на холме, с видом на океан. Бассейн. Кухарка, еще какие-то слуги — правда, сонные и ленивые. Джо к тому времени куда-то делся, пропал, но в ее распоряжении были, она коротко это обрисовала, лучшие красавцы из местных, роскошные животные. Небось она сильно привирала, чтоб меня уесть. Кстати, белые тоже были в ее меню. Отчего нет, я б тоже, случись мне жить в Африке, пожалуй, завел бы себе разноцветный гарем — ну в те годы. Сама она там, на лоне дикой природы, что-то писала/переводила, встревала куда-то посредницей, что-то выпиливала, выкраивала для себя, да и подарки какие-то ей доставались от мужиков. Мы еще прокатились на ее мотоцикле, поднимая пахучую африканскую пыль, которая наполовину была, небось, пыльцой диких ядовитых цветов.

Я пробыл там пару дней…

(…)

Мы попрощались, и уже в самолете я начал подумывать о новой поездке в Африку, чтоб заодно завернуть к своей (бывшей) Велосипед.

По прибытии домой я написал ей, она быстро ответила, и так далее, пошло-поехало. Марки на конвертах были такие, что мне было больно от их бесполезности — эх мне бы их лет 40 или даже 50 назад. Письма были полупустые, между строк вмещались какие-то смутные мемуары и мутные желания, легкие намеки, несколько преувеличенные раздутые страдания от разлуки — и шутки, без которых в личной жизни сразу начинается тоска.

Дальше переписка прервалась. Месяц, два оттуда не приходило писем. А потом я получил цидулку (это от немецкого Zettel, кстати, которое пришло к нам, скорей всего, через идиш) из ее деревеньки, но почерк на конверте был чужой, не Велосипед. Писала ее подруга, белая, она тоже сбежала от цивилизации. И вот что она мне — прочтя прежде мои письма — сообщила. Велосипед разбилась на своем ржавом, старом — чуть не написал трофейном — мотоцикле, спасти-то спасли, но после аварии она могла двигаться по жизни только на инвалидной коляске, растолстела и с горя стала пить сверх обычного. Она уж более не была африканской королевой, как прежде. А превратилась в скучную жалкую тетку. Что ее никак не радовало. Финал угадать нетрудно: она накопила обезболивающих таблеток, смешала со снотворным, долила в стакан виски — и устроила отходную вечеринку, для себя одной. Типа «корпоратив фрилансера». Ну да, человек рождается в одиночку и умирает чаще всего тоже не на веселом банкете. Хотя — рождается все-таки в компании, присутствует как минимум роженица, а часто и повитуха со вспомогательным персоналом — это так, кстати.