Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

На всё путешествие у них ушло восемь месяцев. Трудно поверить, что такое стало возможным! И — тем не менее…

Как сложилась жизнь штурмбанфюрера, про это разговора не было. Сам же мой собеседник пошел учиться, закончил технический университет, весь дом его был набит компьютерами и прочей электроникой. В красном углу — портрет отца, в форме вермахта. Еще в доме полно музыки, причем русской, кассеты и диски на полках — до потолка.

Господи, какой у эсэсовца был мат-перемат — приятно было слушать! Настоящий шахтный. С русскими в Германии он общался, у него были какие-то друзья из числа наших бандитов. Тема его не оставляла, и это не удивительно, Россия — мощная земля, тянет к себе.

Не хочет ли он туда съездить? Тянет, очень, но, говорит, туда нельзя, его там сразу, ну, того… Хотя, казалось бы, сколько времени прошло с тех пор! Но, видать, на то, что на нем висело, нету срока давности. Как там было у поэта: «Но, сердце, как бы ты хотело,/ Чтоб это вправду было так — / Россия, звезды, ночь расстрела/ И весь в черемухе овраг».

Но у него это не сбылось.

Потом выяснилось, что эсэсовец тот был не первый на моем жизненном пути. Не первый. Но про это позже. Как-нибудь в другой раз.

Марлис, моя главная и лучшая немка… Это была очень трогательная и очень печальная история. Как потом стали говорить, «я плякаль». Романтика, слезы, клятвы, пьяные — да и трезвые тоже — скандалы. Нестерпимая тяга друг к другу. Письма, когда разлучались. Мы признавались в разном таком, про что люди обычно молчат, а некоторые и вовсе не думают. Было смешно вот еще что: когда у меня было хорошее настроение, я шпрехал по-ейному. Когда плохое — то по-нашему. Она отвечала на том, на каком заговаривал с ней я. Когда плохое настроение было у нее, то она, натурально, шпрехала, ну и я отвечал соответственно. Когда не в духе оба — каждый говорил на своем, не разжевывая, не артикулируя, не подлаживаясь ни под кого, скороговоркой, часто и на сленге. В итоге обоим это шло на пользу, само собой. Не знаю, есть ли метод лучше этого — учить язык, живя с его носительницей, тем более на одной жилплощади. Учеба шла день и ночь. Все темы, какие только бывают, всякие эмоции, ну и ваще. Слова и словечки. Слоги. Междометия. Partikeln. Нет, эффективней этой методики ничего нету. Будь я моложе, завел бы щас китаянку. Просто непременно. Но теперь-то уж чего, поезд ушел. Зачем новые языки, когда уж точно не успеешь их выучить? И нет ни времени, ни желания осваивать еще одну чужую страну?

Как-то сложилась парадоксальная ситуация: я поехал в Рейх, а она оставалась в Союзе. Это было дико странно! Мне казалось, что я попал в какой-то перевернутый мир. В котором всё наоборот.

Потом она уехала, вроде как на год точно, а дальше как получится, и я писал ей письма по две штуки в день, и там столько было розового сиропа, о! — с букетом, точнее, всклень.

Ответы она должна была отправлять на адрес моей матери, а та обещала пересылать мне. Почему так? А жизнь дала трещину и ускользала у меня из рук, я никак не мог за неё зацепиться, разве только ненадолго — а потом опять всё срывалось, и я начинал заново на новом месте, с новыми людьми, и не знал, где и с кем буду через неделю. В такие провалы много кто попадает, но не все выбираются.

Немка была единственной отдушиной. Только мысли о ней и радовали меня в тот год, который легко мог стать последним, если б завернуло покруче, я б не стал цепляться за жисть-жистянку и требовать продолжения банкета.

И вот, значит пишу я ей, пишу — «и нет мне ни слова в ответ». Знаю точно, где мой адресат, но что толку?

Я ничего не получал от нее! Иногда казалось, что я уже начинаю реально сходить с ума, от накала этих страстей. Ну а что, у меня было довольно сильно измененное сознание. Любовь-морковь, страсти-мордасти, отвращение к женщинам — ко всем, кроме нее. Какой грязью казались мне мысли о сексе с посторонними девками! Я через одежду не то что видел, но угадывал, по памяти, половые признаки и детали знакомых или просто встреченных на улице дам. Мне казалось, что я просто сблюю, если раздену какую-то из них, из числа этих чужих, что я весь загрязнюсь, испачкаюсь в ее любовных сучьих жидкостях. Которые представлялись мне в моих кошмарных мыслях — ядовитыми, жгучими, прямо серной (сера, адская сера!) кислотой. Не исключено, что я мог бы тогда убить даму, если б она всего лишь интимно и прямо пристала ко мне. И обнажила б женскую, точнее, блядскую свою сущность. Или — сучность?

Я не получал от своей, навеки моей немки писем, ну и чего еще тут было думать? Без вариантов. Опять, блять, несчастная любовь. Со мной такое бывало не то чтоб каждый раз, но время от времени таки да. Когда паузы между такими романами, между этими яркими вспышками несчастий затягивались, я начинал по этим страстям просто даже скучать. Я догадывался, что круче в жизни ничего и не бывает. Несчастная любовь — такая роскошная специя, которая одна только и дает тебе ощущение, что ты жив, что ты существуешь, дышишь полной грудью и на всякую прочую ерунду не обращаешь внимания. Поскольку поглощен чем-то самым главным, ярким и сильным. Да, что-то в этом было. Определенно было! (После мне рассказывали лудоманы, что выигрыш ничего им не дает, ну разве только деньги, подумаешь! Так они и в Африке деньги. А вот когда эти маньяки проигрывают, то проходят по всему спектру ярких переживаний. Звучит вроде совсем глупо, но я такое слышал не раз от дружков, показания у них совпадали.)

Ну и, как всегда в таких случаях, при ах несчастной любви — запои, веселые девицы (все-таки), пьяные слезы, признания случайным собутыльникам. Обычный джентльменский набор, в который еще вместо презервативов входили гонококки и вендиспансер — он существовал как будто специально для таких романтических коллизий.

Потом случилось ужасное, что отравило мне жизнь на много лет, а может быть, и навсегда — но со временем все ощущения, к щастью, угасают и притупляются. Мать долго болела… И потом — всё. Кажется, именно на ее похоронах мой брат двинулся головой и после, через считанные годы умер — в дурдоме. Я был всё ж старше него и, возможно, поэтому крепче — и несколько циничней. Может, я тоже повредился умом, но в какой-то легкой форме, скрытой не то что от людей, но даже — до какого-то момента — и от меня самого. И да, если человек полностью тронулся, но не подает виду — чем он отличается от «нормального»? Я когда-то вдруг увидел: многие, да почти все странные поступки, убийства, измены, предательства — объясняются не какими-то таинственными причинами, а обычным психическим нездоровьем. Лучше всех это понимал и описывал человек с серьезным диагнозом — Достоевский. И, конечно, на втором месте — Гоголь. Оба они сильно — ну, того. Вот в чем их творческий метод и бешеная заграничная популярность одного из них! Да.