Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Райнер то и дело вспоминал старое время — 30-е и 40-е.

— В детстве и юности меня мучила тема социального неравенства. Вот в детстве моя семья все время переезжала, потому что мы не могли вовремя платить квартплату, ее же поднимали постоянно. И мы вынуждены были искать жилье похуже, подешевле. То, что это несправедливо, — я чувствовал еще ребенком. А вот почему именно так всё устроено — я раньше не понимал. Но после понял — в совецкой оккупационной зоне, куда вернулся после плена. Я увидел, что в Восточной Германии в центре политики — человек, а не прибыль. А теперь в новой жизни, в объединенной Германии, я вижу, что в центре — не человек. Не простой человек. А выгода и прибыль!

Я на это деликатно заметил Райнеру:

— Политика тут, может быть, вовсе ни при чем. Просто люди созданы не равными, они разные. Одни — алчные, другие — бессребреники. Такова человеческая натура, люди такие, как есть. Коммунисты не давали этой натуре проявиться, а как настала свобода, так каждый показал, кто он такой и на что способен, все проявили свою сущность. А коммунисты — против свободы, и они пытались переделать людей.

Конечно же, Райнер со мной не согласился:

— Свобода! Да что это вообще такое? Свободен ли сегодня человек? Безработный, к примеру? А как люди становятся миллиардерами и не знают, что им с этой кучей денег делать? Но все равно заняты приумножением капитала? Вот раньше нам запрещали ездить на Запад, ну, мы и ездили только на Восток. Теперь же всё разрешено, а денег-то нету на поездки. Эта свобода — не лучше той жизни, какой мы жили тогда. Такая свобода — не то, чего я хотел! Лучшая разновидность свободы — это получить работу, если есть такое желание, и потом совершенствоваться в выбранной профессии. В ФРГ хорошо принимали людей, сбежавших или переехавших из ГДР. Потому что это были квалифицированные работники, Запад получал их даром, он же не тратился на их обучение. А платили восточным немцам меньше, чем западным, да и своим стали снижать ставки, под воздействием этого демпинга. Что такое угнетение, мы все прекрасно понимаем! Я, старик, на Запад не собирался. Хотя бы потому, что считал: человек должен не только брать, но и давать что-то обществу. И ГДР бы сама не развалилась, она не показала бы худших по сравнению с Западом результатов — если бы Западной Германии не помогли извне. Но, конечно, дело не только во внешнем воздействии. Были, само собой, и внутренние причины. Понятно, что огромный капиталистический мир — экономически намного сильнее немногочисленных стран соцлагеря. У соцстран к тому же не было единства… И потом, не надо забывать, что ГДР отдала по репарации намного больше, чем западные немцы! Так вышло потому, что СССР сильно пострадал от войны и там надо было много чего восстанавливать, — в отличие от Штатов, которые в войну не то что не пострадали, но еще и обогатились!

— А вот война. Я иногда думаю, что причина поражения Германии в том, что ваш фюрер начал убивать евреев. Но зачем он на такое пошел?

— Ну, тоталитарная система нуждается во враге. Это традиция, причем не только немецкая — вспомни про еврейские погромы в России! Евреи в Германии были еще до Гитлера… их притесняли… Им не разрешалось изучать ремесла… Фюрер пришел к власти в то время, когда миллионы немцев были безработными. А он обещал дать людям работу и таки дал! Он строил те же дороги. Так что не удивительно, что люди были ему реально благодарны.

Я с грустью подумал о том, что бесноватый фюрер в 30-е годы прошлого века построил такие дороги, каких нету у нас щас…

— А зачем Гитлер стал наступать по трем направлениям? Раздробил силы. И их не хватило. А надо было идти к нефти!

Райнер на это смог ответить только:

— Так Сталинград — это и было направление к нефти! Но — там Гитлера остановили.

И еще вопрос — важный, из тех, какие меня давно мучили:

— Каково это вообще — быть немцем? Как с этим жить?

— Вопрос непростой… Но вообще человек — существо очень выносливое, его ничем не перешибешь.

— А вот это пресловутое немецкое чувство вины — что с ним? Есть оно?

— Не у всех. Полно людей, которые ни в каких преступлениях не участвовали, — и они успешно это чувство вины преодолели. Подавили его в себе.

— И таки Бог не наказал Англию. Не услышал молитвы немцев.

— Нет, не наказал. Ни в первую войну, ни во вторую.

Райнер… Возможно, это была самая важная встреча в моей жизни! Что это было — дружба, не дружба? Школа жизни? Я был как бы заброшен в немецкое прошлое, в другую жизнь, которой, по идее, не должен был видеть, знать, чувствовать и понимать. И вдруг! Петля времени или его машина, сбой в программе — ну в таком роде. Что это, как не щастье? Для германиста?

Я много думал про «своего» немца. Не каждому такой в жизни попался! Я пытался вникнуть в странную мутную мысль — что вот-де это мой дед оставил мне наследство. С какой формулировкой? Может, он хотел, чтоб я убил своего фашиста? И тем продолжил бы семейное дело? Отец мой по малолетству не воевал, а вот старший дядя — успел на войну и вернулся с нее, с орденами. Моя же медаль казалась мне незаслуженной, как купленный в подземном переходе диплом. Как-то же надо ее отрабатывать. Медаль — она хоть и школьная, но тем не менее.

Или — отрабатывать не надо? Я думал, думал про это, но ни до чего не мог додуматься и никому не рассказывал про свои мысли. Поди тут сам еще разберись. Небось многие про такое думают, но стесняются признаться. Боятся, что над ними будут смеяться. Или отправят в дурдом…

Помню, как там же, в Рейхе — ну а где ж еще? — я встретил своего, как мне тогда казалось, первого эсэсовца. Встреча дала мне просто укол щастья, это был такой опыт, какого я не чаял получить. Чудо, оно и есть чудо, что тут скажешь.

Дело было так.

Местные посоветовали в Берлине испанский рыбный кабак удивительной дешевизны (название не скажу, а то сразу все набегут, ну вас), и вот я пошел его искать, забыв название переулка — он ответвляется от Кудамма. Одного за другим я спрашивал разных прохожих, никто не слышал про это заведение, и вот я, напрягшись и сделав западную сахарную улыбку в очередной раз, остановил прохожего старика. Сразу подумав про него то же самое, что думал про всех-всех немцев, годящихся мне в деды: вот, он вешал партизан, жег детей в Хатыни, небось — хотя, конечно, был шанс, что и не вешал, и не жег. Дедуля, как я понимаю, сразу опытным ухом распознал мой славянский акцент — и отвечать стал на весьма приличном русском. Что-то, видно, щелкнуло у него в памяти. А спешить было некуда — ни ему, ни мне. Может, он тогда страдал от одиночества. Меня, как это часто с мной бывает, одолевало и мучило любопытство во всем, что казалось Рейха. И вот получилось так, что вдруг ни с того ни с сего, на улице, стоя на тротуаре — мы потом переместились на лавочку, — он стал мне, чужому человеку, рассказывать историю своей жизни. Она оказалась настолько странной, что я, когда дослушал до конца, жалел, что нет продолжения.