Алиса Чопчик - Изгои

Холодные потные руки крепко сжимали меня за талию, и отвращение с ужасом наполнили все мое существо. Места, где беженец прижимался ко мне, жгло, и от омерзения хотелось разреветься. Я попыталась отодвинуться, оттолкнуть его, но он только сильнее прижал к себе. Стало трудно дышать, и какая-то часть меня, все еще разумная, осознала, что я начинаю паниковать, и паника эта лишь только усугубит дело. И все же сердце набирало бешеные обороты, в глазах потемнело, и грудь судорожно вздымалась от того, как часто мне приходилось дышать, чтобы не задохнуться.

Папа постоянно оборачивался к нам, и каждый следующий раз взгляд его был все отчаянней и разъяренней. Я снова попыталась вырваться, но мужчина дернул меня и с силой прижал ближе, до боли сжав пальцы на моей талии. Его дыхание, тяжелое и будто бы липкое, обожгло мне шею. Он зашептал разные, отвратительные вещи, и меня затошнило от этих слов и от него самого. Я дрожала, и слезы, полные ненависти, застилали глаза.

Затем я увидела Иффу. Она смотрела на беженца, держащего меня, с благоговейным ужасом. Казалось, она смотрит на дьявола, ненавидит всем сердцем и восхищается им как воплощением чистого зла. Иффа прижалась к стене вагона, и ноги ее дрожали так, что колени бились друг об друга. Джундуб уткнулся лицом в ее живот, но она едва замечала его.

Спокойствие и тишина в один миг обернулись хаосом возмущенных и испуганных голосов. Папа снова пропал из виду, поглощенный толпой, пытающейся удержаться на ногах и не быть задетой дракой.

– Что это тут у нас?! – послышался едкий, желчный голос второго беженца. Кто-то завизжал, что-то упало. Я пыталась разобраться в том, что слышу, представить картину, скрытую от глаз.

Папа не издавал ни звука, но затем сквозь поток голосов я разобрала едва слышимый хрип, от которого что-то во мне упало и разбилось. Я вырвалась из рук беженца, и он на этот раз не стал удерживать. Люди, как могли, пропускали меня. Я заметила опухшее лицо папы, припавшего к полу, и стала еще отчаянней пробираться к нему. Паника снова волной окатила меня, и я задыхалась, тонула в ней.

– Все хорошо, рух Альби, – ответил отец, упираясь на мою руку и пытаясь подняться. – Мы выйдем на следующей остановке.

– На следующей? – я оглядела его лицо, с рассеченной губой и опухшим глазом, от вида которого мне стало дурно, и с беспокойством подумала, осознает ли он, что говорит.

– Но на следующей остановке поезд прибудет только в Скопье, – осторожно заметила я, – а нам надо в Белград. В Сербию, папа.

– Я знаю, – папа взглянул на меня заплывшими от ударов глазами. – Мы выходим на следующей.

Внутри все сжалось в напряжении и предчувствии беды. Я посмотрела на беженца, избившего отца, и увидела у него в руках папину сумку. Беженец проследил за моим взглядом и улыбнулся.

– В другой раз твой отец не будет лезть не в свое дело, – сказал он мне, глядя на папу. – Спасибо за деньги и документы.

Папа подтолкнул меня в спину, заставляя вернуться к Иффе и Джундубу. Мы с беженцем еще раз встретились глазами, прежде чем он затерялся в толпе, улыбающийся, самодовольный.

Поезд медленно остановился у платформы. Ноги стали ватными и непослушными, хотелось, чтобы двери поскорее закрылись, и поезд тронулся, унося нас все дальше через границу, прямо в столицу Сербии. Неужели нам опять придется нелегально перебираться? Неужели придется проходить через это снова и снова?

Без документов мы не отличались от тысяч других беженцев из Пакистана, Судана, Конго, Бангладеша. Теперь мы были безымянны, еще более нежеланны. Были никем, а стали ничем.

– За хорошие поступки всегда надо платить, – сказал Бади, наблюдая за набирающим обороты поездом, мчащимся туда же, куда стремились и мы.

– Где же ты был, когда отца избивали? – с некоторой иронией подумала я.

И все же я не могла его осуждать. Будь я на его месте, помогла бы я?

По колкому взгляду Иффы я поняла, что она невзлюбила Бади. Я сжала ее руку, и она с раздражением отпрянула.

– Может, перекусим? – Бади присел на ближайшую скамейку, положив рюкзак на колени.

– У нас ничего нет, – ответил папа.

Бади расстегнул рюкзак и достал несколько ломтиков хлеба.

– Он немного затвердел, но зубы не сломаете, – произнес беженец, протянув отцу хлеб.

– Ты бери-бери, – заметив папину неуверенность, сказал Бади. – Смотри, какие у тебя дети красивые, им нельзя голодать.

Папа помедлил, прежде чем взять предложенное. Тогда Бади достал из рюкзака еще кусочек хлеба и протянул мне. Я посмотрела на папу, как бы спрашивая разрешения, и после отцовского немого кивка с благодарной улыбкой приняла угощение. Бади улыбнулся в ответ.

Хлеб пах сыростью и немного плесенью, кое-где он засох и был как сухарь, но его вкус показался мне несравнимым ни с одним из блюд, какие мы ели до войны, – жившие тогда в достатке и незнающие, что такое лишения. Папа отдал почти все Иффе и Джундубу, оставив себе ломтик корки.

Доев, мы тронулись дальше. Вокзал остался позади, позади остался и гул голосов от столпотворения приехавших и уезжавших. Впереди же нас, медленно, но без остановок, кто с сумками, кто с детьми, вереницей шли другие беженцы. Они почти не оглядывались по сторонам, удрученные и уставшие, брели в нужном направлении. Вскоре мы их догнали и стали частью этой толпы, этой стаи. Мы никого не трогали и, точно призраки, шли мимо площадей, зданий, памятников, парков, кафе, мимо спокойной, счастливой в своей безмятежности жизни европейцев. И все же наш вид, кричащий о том, что мы бездомны, наша внешность и наш язык привлекали внимание жителей Македонии. Они в настороженном недоумении провожали взглядом, шедшую мимо них гурьбу.

Пока мы шли, я пыталась запомнить этот город, эту страну. Стремясь в далекую Германию, убегая от своих же страхов, которые не отставали и даже опережали, нам некогда было наслаждаться красотами мест.

Думаю, если мне будет суждено снова побывать в Иордании, Египте, Греции, Македонии, Сербии или Венгрии, и причины визита будут более радужные, все эти страны предстанут передо мной совсем в ином свете. Так же, как человек познает внутренний мир другого человека, и он оказывается совсем другим, потому что восприятие его уже не такое примитивное и поверхностное, оно глубже и многограннее, так и страны эти окажутся иными.

Если страны, в которых мы побывали, – люди, то я узнала их имена и приметила их одежду, но этим и ограничилось наше с ними знакомство.

Я смотрела по сторонам, вглядываясь в улочки, дворы дорогих коттеджей. Мне хотелось подолгу стоять рядом с каждым домом, чтобы запомнить все эти дворики и фасады.

Как-то мы остановились передохнуть, и мой взгляд приковал один дом, стоящий как бы отдельно от стройного ряда других домов. Двухэтажный, не считая мансарды, с маленькими квадратными окнами и балкончиком на втором этаже, где выращивали цветы; с идеально подстриженным газоном во дворе, белоснежными стенами и бордовой крышей, – этот дом вызвал во мне волну приятных воспоминаний. Все остальные дома были похожи на него: тоже с белыми стенами и бордовыми крышами, но от них не веяло уютом и теплом. Глядя на них, не создавалось мучительного, сладостного чувства, будто там ожидает мама, будто весь этот кошмар был наваждением, и я задержалась после прогулки и сейчас, вместо того, чтобы зайти домой, придумываю оправдание своему опозданию.