Алиса Чопчик - Изгои

Пошел снег, хлопьями падая на землю, он застревал в колючей проволоке над забором, покрывал головы, которые быстро стали белыми, точно у альбиносов. Крупные снежинки задерживались на кончиках ресниц, забирались в рукава, за шиворот. Ноги замерзли и окоченели. Я пыталась подвигаться, чтобы как-то согреться, но было так холодно, что, казалось, онемело тело.

Папа вернулся через полчаса. Он выглядел запыхавшимся, и щеки его горели здоровым румянцем.

– Все не так плохо. Они еще не достроили стену, – тяжело дыша и выпуская клубни пара изо рта, сказал папа. – Я договорился, так что мы переберемся с другими.

– Когда? – спросил Бади.

– Ночью.

Мы встретились с папой глазами, и он улыбнулся, обняв меня за плечи.

– Все будет хорошо, рух Альби. Я же говорил.

В эту ночь не было снега, и луна, полная, светила высоко в небе, освещая дорогу лучше любого фонаря. Нас было полсотни человек, и несколько мужчин давали указания всем остальным. Впереди шли около пяти человек, разведывая обстановку, а затем подзывая жестами или тихими окликами, похожими скорее на волчий зов главарей стаи. Кто-то из беженцев включил фонарь, чтобы освещать путь под ногами, боясь оступиться, но проводник с раздражением выбил из его рук прямое доказательство нашего присутствия.

– Никаких фонарей, – сквозь зубы, почти плюясь от бешенства, произнес проводник, обращаясь ко всем нам.

Переход через границу пролегал по заброшенным железным путям, заваленным мусором. Мы почти не разговаривали, и даже дети, чувствуя напряжение и почти осязаемый страх, молчали. В темноте, когда разговоры были под запретом, звуки природы казались особенно громкими. Треск веток, взмах крыльев какой-то птицы, наблюдающей за нами среди сплетенных искривленных веток, – все это создавало жуткую атмосферу, которая давила на и так слабые нервы, натянутые, точно струны скрипки. И природа играла на наших чувствах, и мелодия получалась писклявой, надрывной и беспокойной.

Несколько раз где-то вдалеке появлялся свет от автомобильных фар, и все разбегались, в тихой панике, прячась среди деревьев. Но вот что-то пошло не так, и разведчики жестом показали бежать. Пришлось ускориться тоже, слыша, как сердце бьется в горле, в ушах, готовое разорваться от таких бешеных скачек.

Жесткие стопы придавливали засохшую пожелтевшую траву, не укрытую снегом, вздымали вверх, затем снова придавливали траву, ту, что уже впереди. От силы обувь впивалась в землю, которая под мусором была сырой даже зимой, и она комками летела во все стороны вместе с бутылками и прочим хламом, валявшимся везде на нашем пути. Колени дрожали, тело не слушалось, сердце стучало так, будто должно было вот-вот остановиться, и оно судорожно пыталось отбить последние аккорды жизни. В ушах звенело, дыхание было коротким, но частым. В груди болело от недостатка кислорода и самообладания, сознание затуманилось, спустив инстинкты с поводка. Слева вдруг замаячили ярко-желтые дрожащие вспышки света от фонарей, послышались крики, будто нас кто-то звал или давал указания, затем тонкий свист пронзил воздух, отчего заложило левое ухо. Я поняла со всей трезвостью, на какую была способна в тот момент, что впереди маячила свобода или смерть. Наверху искрили звезды, насмехаясь и подбадривая одновременно, и я не собиралась, пройдя столько всего, возвращаться или умирать.

Я обернулась. Миг, неизмеримо короткий, и все-таки – прожитая жизнь. Десять или двадцать человек, уставшие, напуганные, оставившие родные дома, семьи и прошлое, и уносящие с собой личные трагедии и желание жить, бежали, рывками отталкиваясь, падая, зарываясь лицом в мусор, а затем, подскакивая и с удвоенной силой продолжая бежать. Все лица слились в одну общую гримасу горя: от истощенных сил, от страха и глубокой, укоренившейся во всех нас печали, от последних остатков смирения.

Их лица будут сниться мне по ночам. Я уже знала это, когда бежала дальше, отсчитывая сердцебиение и выдавливая из себя всю мужественность, на какую была способна.

Я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Ноги были ватные, непослушные, и я споткнулась, но удержала равновесие, споткнувшись через несколько метров снова. Упала на колени, и в это мгновение оторвалась от реальности. Я смотрела на руки, прижатые к земле, на свои худощавые, поцарапанные грязные руки, и перебирала пальцами пару неправдоподобно зеленых травинок. Откуда там могла быть такая сочная трава посередине зимы? Я слышала свое глубокое, неспешное дыхание и проживала сотни жизней в ту самую секунду. Но прошло еще несколько мгновений, и кто-то схватил меня под руки и рывком поднял на ноги.

Снова пустилась бежать. Снова умирала и возрождалась. Сердце билось в такт шагов, билось так сильно, что все тело – словно бы сплошной пульс. От ветра губы потрескались, и пересохло во рту.

– Джанан! Джанан! – кто-то закричал впереди.

Я подняла руку и остановилась, не в силах больше бежать. Какой-то собачий хрип вырвался из груди, и я пыталась надышаться, но легкие будто бы больше не могли вбирать в себя столько кислорода. Я задыхалась. Задыхалась от страха, от неконтролируемой паники, от желания зарыдать, что есть мочи, здесь и сейчас; рыдать и кричать, пока силы не оставят окончательно, и пока уже и так осипший голос не пропадет вовсе.

Отец вернулся ко мне, протолкнувшись сквозь бегущих ему навстречу. У него был обеспокоенный взгляд, черные густые брови были нахмуренны, губы поджаты. Он протянул руку. Его пальцы дрожали, ладонь была холодная и потная.

Тело продрогло от ночного зимнего ветра, что будто бы просачивался сквозь одежду, окутывал своими ледяными объятиями. Пот стекал по вискам, голова кружилась от волнами накатывающегося жара.

Когда мы нагнали остальных, отец подхватил на руки Джундуба. Я снова начала отставать, и лишь зеленые глазки черноволосого, испуганного мальчишки, что выглядывал из-за спины отца, не давали мне остановиться.

Снова раздались выстрелы, и я обо что-то споткнулась. Упала, ударившись лицом о землю, и почувствовала во рту вкус крови. Голова закружилась, и я едва различила в этом упавшем теле Бади, в котором не осталось больше ни души, ни жизни. Я встала спустя две секунды после того, как упала, но до сих пор отчетливо помню эти мгновения. Из его рта стекала ярко-бордовая кровь, насыщенная и густая, словно выжитый виноградный сок. На фоне этого белесого мира она произвела пугающее впечатление. Его глаза больше ничего не видели и были устремлены куда-то вдаль. Тогда я окончательно убедилась, что Бади был намного старше меня. Лицо, лишенное его мальчишеского задора, его надежд и мечтаний, перестало казаться юным.

Я вскочила и побежала дальше, будто и не было этой трагичной сценки, будто Бади ничего для меня не значил, и этот парень, теперь лежавший вместе с остальным мусором, не улыбался, подбадривая меня, всего час назад.