Алиса Чопчик - Изгои

И тогда, стоя перед этой сербкой, Джундуб в стеснении жался ко мне, пряча голову за моей спиной, а я стояла, опустив глаза и не решаясь заговорить.

– Можно подарок моему брату? – на английском едва слышно проговорила я, не поднимая глаз. Девушка молчала, и я решилась взглянуть на нее. Ее взгляд блуждал по толпе, что была позади меня, словно бы она ожидала указаний. Спустя целую вечность, она перевела взгляд на нас с братом и с акцентом ответила:

– Это для сербских детей. Я не могу дать вам.

Джундуб осторожно поднял голову, пытаясь по выражению моего лица понять, дадут ли подарок. От его невинного, ожидающего взгляда, и от того, что я сама создала всю эту ситуацию, мне захотелось разреветься.

– Извините, – прошептала я.

Я взяла брата на руки и начала возвращаться. Джундуб крепко обнял меня за шею, уткнувшись в нее носом, и я почувствовала, как тяжело он дышал, стараясь не захныкать.

Кто-то будто бы окликнул нас, но я продолжала идти, остановившись, лишь когда чья-то рука легла мне на плечо.

Я обернулась. Женщина улыбнулась нам, и взгляд ее, и без того ласковый, еще более смягчился, когда она посмотрела в глаза Джундуба, раскрасневшиеся от сдерживаемых слез. Женщина что-то сказала на сербском и протянула Джундубу подарок. Из-за ее спины выглянула девочка, с интересом взглянувшая на нас. Наверное, это был ее подарок, но она спокойно позволила матери его отдать. Сначала Джундуб не решался взять предложенное, но я улыбнулась ему, подбадривая, и он протянул руку, принимая подарок.

– Спасибо, – сказала я сначала на арабском, затем повторила на английском и немецком языках, стараясь хоть как-то выразить свою благодарность.

После подарков зазвучала громко музыка, но быстро затихла, и на сцену вышел мужчина. Он что-то проговорил, и толпа начала выкрикивать какие-то короткие фразы, похожие скорее на отсчет, а после все завизжали, и небо озарилось фейерверком. Огни вздымали вверх, красные, синие, зеленые, они вертелись, каждый раз создавая новые пируэты.

Мы не дожидались концерта и решили вернуться обратно, чтобы переночевать. Ночью я долго не могла уснуть, слыша, как где-то вдалеке играет музыка, и в восторге пищит толпа.

– Так странно это, наверное, – подумала я, – иметь возможность быть такими безмятежными, счастливыми, не подозревая о жизни в темных глубинах города, о жизни улицы, какие у нее жесткие объятия, и какое холодное дыхание. Раньше я и сама такой была. Как давно это было!

Ночью мне приснился Алеппо, каким он был еще до войны, когда от красоты этого города у туристов захватывало дыхание, и все то, что я так любила, еще не было стерто с лица земли. Мне приснилось, будто бы в Алеппо прилетела свора саранчи. Их было сотни тысяч, они залетали к нам в дома, съедали нашу еду, пугали детей. Они полотном нависли над небом и закрыли собой солнце. От них нечем было дышать.

Когда одно из насекомых пролетело мимо меня, задев своими крыльями, я запищала, смахнув его рукой. Оно упало на землю, и я с яростью задавила его. Саранча превратилась в красно-коричневое пятно, размазанное на асфальте.

И, глядя на это, я вдруг почувствовала острую жалость к этим существам, понимание и участие, и стыд за испытанную мною ярость. Но стоило поднять глаза, снова увидеть этот неконтролируемый поток чужеродных, настырных насекомых, как ненависть с новой силой вспыхнула во мне.

Два чувства терзали меня всю ночь: сочувствие и жгучая неприязнь, и не ясно какое из них проявлялось во мне сильнее.

Утром мы сели на автобус, и он привез нас до границы Сербии. На площади уже никого не было, и только пустующая сцена говорила о том, что там недавно был праздник.

Автобус ехал три часа. Было слышно, как выл ветер, порывами ударяясь об окна, словно пытаясь забраться внутрь. Из-за снегопада ничего нельзя было разглядеть, и очень скоро мне надоело глядеть на сугробы и сплошную белую пелену, и я уснула.

На границе с Венгрией людей было больше, чем в других странах. Я заметила, как папа с Бади напряглись и посуровели, разглядев что-то впереди. По их лицам я поняла, что они увидели то, чего не ожидали увидеть.

– Все нормально? – осторожно спросила я.

– Нет, не нормально, – довольно грубо ответил папа, но я не обиделась: все его внимание было приковано к чему-то, что его очень расстроило. Не сразу я поняла, что именно вызвало такую реакцию, но затем заметила, будто бы в воздухе, закрученную проволоку. Подойдя ближе, стало ясно, что Венгрия построила высокий забор, чтобы беженцы не пробирались к ним. Эта новость вызвала во мне такой шок, что я не сразу поняла, что это значит. Неужели… неужели мы не сможем попасть в Венгрию?

Глядя на эту проволочную стену под два с половиной метра, которой отгородилась от нас Венгрия, я вдруг почувствовала такое отчаяние, что неожиданно для себя заплакала. Иффа в этот раз казалась спокойной, безучастной. Заметив слезы на моем лице, она встрепенулась, нахмурилась, а после резко отвернулась, словно пытаясь претвориться, что не видела этого.

Я посмотрела на полицейских в этих их чистеньких синих униформах, с прямой, напряженной осанкой и взглядом, устремленным сквозь нас, будто бы и нет сотни заблудших, потерянных, отверженных людей, и испытывала в этот момент чистое, исключительное отчаяние. Мне захотелось закричать, зарыдать, упасть на колени и умалять их, чтобы они дали нам шанс.

Я подошла к забору, пропустила пальцы сквозь решетку и закрыла глаза. Открыв их, я встретилась взглядом с одним из полицейских. Он смотрел на меня равнодушно, но внимательно.

– Мы не террористы, – сказала я. – Мы не террористы, пустите нас.

Мой голос был хриплым и тихим, и в этом гвалте безысходности пограничник все равно бы не услышал, а если бы и разобрал то, что я шепчу, ничего бы не сделал. Но я продолжала, словно молитву, повторять:

– Пустите нас. Пожалуйста. Пожалуйста, пустите.

Я дернула в ярости решетку, и она задрожала.

– Джанан, – папа ласково взял меня за кисти и увел от забора.

Из рупора вдруг донесся бесстрастный голос:

– Мы пустим в Венгрию тех, кто пройдет регистрацию! Отойдите от решетки! Повторяю: на территорию Венгрии пустят тех, кто пройдет регистрацию!

Папа усмехнулся, но усмешка эта была горькой.

– Мы же можем зарегистрироваться, – сказала Иффа. – Как тогда, в Греции.

Бади покачал головой:

– В том-то и дело: если мы будем регистрироваться в Венгрии, там высветится регистрация в Греции, и нас просто депортируют обратно.

Он посмотрел на решетку, на толпу, растянувшуюся вдоль забора, и снова покачал головой.

– Нет, – добавил Бади, – нам нельзя регистрироваться.

– Постой с детьми, – вдруг сказал ему папа, прежде чем куда-то уйти. Я спокойно смотрела папе в след, уже взяв себя в руки. Он подошел к каким-то мужчинам, а после ушел дальше, затерявшись в толпе.