Алиса Чопчик - Изгои

Когда сестра вернулась, Джундуб уже спал, укрытый всеми пледами, какие я только нашла. Я разбирала пакеты, но голос Иффы, вернувшейся с комнаты, заставил меня обернуться:

– Смотри, что я нашла в шкафу.

Иффа покружилась в старом, накрахмаленном платье с небольшой дыркой на талии, вероятно от моли.

– Как я тебе? – она еще раз покрутилась, и юбка от платья завертелась вместе с ней, до неприличия обнажая ее длинные ноги. Иффа остановилась поправить воротничок и юбку, и руки ее почему-то дрожали. Она взглянула на меня кроткой, смущенной улыбкой.

Иффа выглядела нелепо в этом потрепанном временем платье, мешком лежащем на ее болезненно-худощавом теле. Острые коленки были в синяках, руки нервно поправляли то тут, то там скомканную ткань. Волосы, лохматые и непричесанные, чуть отрасли и покрывали плечи, а глаза были потухшие и неживые.

– Ты такая красивая, Иффа, – прошептала я, чувствуя комок в горле. Она улыбнулась, и от этой улыбки мне стало так жалко ее, что пришлось отвернуться, чтобы не выдать своих чувств.

– В доме холодно, – прохрипела я, продолжая разбирать пакеты. – Лучше переоденься.

Иффа ничего не сказала, но я слышала, как хлопнули дверцы шкафа, и скрипнула кровать под весом сестры.

Когда Иффа переоделась, мы принялись за готовку. Никто из нас не произносил ни слова, но между нами вдруг возникла какая-то связь, что-то теплое, семейное и нерушимое соединяло нас в тот день. Мы помогали друг другу, одобряюще улыбались, и не нужно было никаких слов, только эта улыбка, ласковая, сестринская улыбка. Никогда Иффа не была раньше со мной так мила!

Закончили мы готовить к вечеру, когда зимнее солнце уже давно покинуло небосвод. За последние месяцы у нас впервые был такой шикарный ужин: картошка с курицей. Джундуб проснулся от запаха и, увидев приготовленное, сорвался с места, запрыгнул на стул, с голодными, почти дикими глазами впиваясь в блюдо, наблюдал, как пар, клубясь, поднимался над сочной курицей.

Этот ужин я запомню надолго. Не только потому, что он был вкусным, и не потому, что мы, уставшие, растоптанные обстоятельствами, наконец, почувствовали себя людьми. Этот ужин останется у меня в сердце, потому что нет ничего важнее семьи, и тогда мы были настоящей семьей, любящей, понимающей и заботящейся друг о друге. Никого на свете не было тогда, кроме нас троих – трех детей, одиноких во всей вселенной, забывших, что такое нормальная, спокойная жизнь. Спустя столько месяцев, мы оказались дома, и дом этот был в нас самих.

Поев, Джундуб пошел спать, измотанный и слабый от болезни. Он был такой усталый, что даже не попросил побыть с ним, пока он не уснет. Мы с Иффой остались одни, и какое-то время чувствовалась неловкость. Мы будто снова стали чужими.

Иффа как-то странно смотрела на меня, испытующе, но незлобно. Она рассматривала мое лицо, и выражение ее глаз менялось от мыслей, блуждающих в ее голове. О чем думала она тогда? Что творилось у нее в душе, за занавесом равнодушия? Почему мне, ее сестре, не было дозволено пройти за кулисы ее личности? Почему она никогда меня не впускала?

Иффа смотрела на меня, не говоря ни слова, и я молчала. Затем она вдруг подскочила, разлив на себя воду, судорожно начала поправлять одежду, и руки ее тряслись, а голос дрожал, когда она повторяла:

– Я такая неряха. Такая неряха…

– Все нормально, – я подняла опрокинутый стакан, а Иффа продолжала поправлять одежду, качая головой.

– Такая грязная, такая грязная!

Я подошла к ней и взяла ее за руки, но она продолжала смотреть на свой мокрый свитер. Мне пришлось сжать и тряхнуть ее за запястья, чтобы привлечь внимание. Иффа посмотрела на меня затуманенным взглядом.

– Все нормально, ты слышишь меня? – я обняла сестру, не находя, как всегда, нужных слов. – Я люблю тебя, Иффа.

Она неровно выдохнула и перестала дрожать. В ответ Иффа ничего не сказала, но мне было достаточно того, как размякла она в моих объятиях, успокоившись.

– Иди, ложись. Я все уберу.

– Нет, я сама, – ответила Иффа, отпрянув.

– Мне не сложно.

– Нет! – она замолкла, смутившись собственной реакции, потом слабо улыбнулась, добавив:

– Мне хочется самой, правда.

Некоторое время я смотрела на нее, обдумывая случившееся. Заметив мою нерешительность, Иффа сказала:

– Ложись спать, а после я приду к тебе.

Я улыбнулась.

– Хорошо. Только не задерживайся, ладно?

– Ладно, Джанан. Не буду.

Я сжала ее руку, чувствуя каждую косточку, и мне снова захотелось сказать, как я люблю ее, как мне жаль, что она не находит во мне того, что всегда искала, что ни к кому я не буду тянуться так, как к ней.

– Тесбах ала кейр, – помолчав, сказала я.

– Спокойной ночи, – ответила Иффа.

Я проснулась среди ночи от того, что Джундуб ворочался во сне, но когда обернулась, увидела Иффу, склонившуюся над братом. Сначала я не поняла, что она делает, но вскоре глаза привыкли к сумраку, и я различила ее тонкие дрожащие пальцы, гладящие Джундуба. Затем Иффа села на колени перед кроватью и обняла брата. Я услышала, как она плачет, тихо, но исступленно. Джундуб завертелся, бормоча какие-то слова, – отголоски сновидений – и отвернулся. Иффа отпрянула, умолкнув, и продолжила гладить его волосы, которые успели отрасти, и теперь чуть завивались на кончиках. Какое-то время я наблюдала за Иффой, и не заметила, как уснула опять.

– Джанан.

Маленькие пальчики коснулись моей щеки, в попытке разбудить. Я покрутила головой, сонно пытаясь избавиться от раздражителя, но пальчики снова уперлись мне в щеку.

– Джанан, там Иффа спит.

Не открывая глаз, я рукой прощупала кровать возле себя, но там никого не оказалось.

– Где спит? – спросила я у Джундуба.

– В ванне.

Сердце несколькими безумными скачками пробудило все тело. В глазах потемнело от того, как резко я вскочила с кровати. Джундуб шел впереди. Я помню макушку брата, идущего в ванну, помню, как солнце освещало часть гостиной, одинокую качалку, еще помнящую свою старую хозяйку. Я заметила в раковине не помытую посуду, и эта картина почему-то напугала меня еще больше, чем слова брата.

Джундуб встал у ванной, прикрытой шторой. Я замерла тоже, не находя в себе сил двинуться с места. Он ждал, что я отдерну штору, но, не дождавшись, отодвинул ее сам.

– Кузнечик, – прошептала я. – Иди в комнату, ладно?

Джундуб еще раз посмотрел на ванну, прежде чем оставить нас с Иффой вдвоем.

Я села на пол, опершись о дверной косяк, и пугающе хладнокровно посмотрела на сестру, такую же бледную и холодную, как и ванна, в которой она лежала. Я внимательно оглядела ее серые губы, немного покрасневшие глаза, застывшие в вечной задумчивости, волосы, что потеряли блеск и мягкость, и синеватые прожилки, появившиеся с ее смертью.