Алиса Чопчик - Изгои

– Ты напугал меня, – прошептала я, смутившись от того, что брат видел меня в таком состоянии.

Мы вышли из квартиры, не попрощавшись с хозяйкой, жившей в соседнем доме. Хотелось убежать, не видеть ничего, напоминающее о случившемся. Воспоминания о вечере рвали душу, и от них становилось так больно, что я вычеркнула из памяти наш ужин, затолкала всякие мысли об этих счастливых мгновениях глубоко в себя и, если бы я не нашла в себе сил вернуться к ним, эти воспоминания так бы и умерли внутри меня, потускнели, выцвели, постепенно разрушившись безвозвратно.

На вокзале я купила билеты до Будапешта. До отбытия автобуса оставался час, и я решила позвонить бабушке в Дамаск рассказать об Иффе и выяснить, может, папу депортировали, и он связался с ней?

Когда я услышала гудки, вздох облегчения сорвался с моих губ: дом не разрушили, с бабушкой все хорошо. Непривычно теплое солнце светило в глаза, подсвечивало снег, который искрился от его лучей. Пахло морозной свежестью, вокзальная суета заглушалась гудением моторов машин.

Наконец гудки сорвались от поднятой трубки, и я услышала подрагивающий, старческий голос бабушки.

– Джанан, это ты? – сразу поняв, кто это, воскликнула она. – Вы уже в Германии?

– Нет, – растерявшись, медленно ответила я. – Мы еще в Венгрии, я звоню с вокзала.

– Где папа? Почему звонишь ты, а не он? Все нормально, Джанан, милая?

Меня бросило в жар, и челюсти свело от того, как сильно я их сжала. Голос не слушался, я хотела сказать о случившемся, сказать, что скоро к ней вернется внучка, в гробу, и что ее сын, скорее всего, тоже мертв, и тело его, неопознанное, никому не нужное, лежит в морге чужой страны.

– Джанан, – мое молчание пугало бабушку, но я продолжала стоять, вцепившись в трубку так, что руки скрипели, прижатые к пластмассу.

Я стояла не в силах промолвить ни слова, не решаясь соврать и не находя смелости сказать правду. Дыхание сбилось, нервы скрутили все органы в тугой узел, и тело дрожало, хотя мне было душно. Я что-то прохрипела и резко положила трубку, но она не закрепилась, как положено, и повисла на проводе, ударяясь о стену. Джундуб терпеливо стоял рядом – мальчик, не подозревающий, что стал сиротой. Я почувствовала сильное сожаление о звонке и зажмурилась, тяжело дыша, в попытке справиться с переполнявшими эмоциями.

Кто отобрал у меня семью? Война ли? Другие люди? Забрала ее Европа, или мои близкие сами раскрыли объятия смерти? Я не знаю, но имеет ли это теперь значение? Ни матери, ни отца, ни сестры мне не вернет ни одна страна на свете, ни одно правительство, никакие пособия и помощь, – ничего не исправит этого. Но у моего брата, у ребенка, потерявшего все, из чего состояла его маленькая жизнь, еще есть шанс что-то обрести. Ради него, ради этого черноволосого пятилетнего мальчика, стоило пройти все эти километры, чтобы в конце пути он обрел счастье и был в безопасности.

Двери автобуса закрылись, заурчал мотор, колеса медленно, но затем, набирая обороты, покатили вперед. Пассажиры шелестели пакетами, обустраивались удобнее. Джундуб растянулся на два сидения, положив голову ко мне на ноги. За окном все быстрее и быстрее стали проплывать голые деревья, дома, люди, полные забот, погруженные в свои мысли. О чем размышлял каждый из них?

Думать о сестре было слишком болезненно, но я достала из кармана фотографию, еще недавно зажатую между ее одеревеневшими пальцами, и чувства разом хлынули, затопили сознание водопадом воспоминаний.

Джундуб быстро уснул. Я слушала его умиротворенное сопение и глядела в окно. Из головы не выходило лицо Иффы. Как страшно это, видеть мертвых. В такие мгновения осознаешь, как хрупка жизнь, с удивлением обнаруживаешь, как преображается тело, стоит душе покинуть его.

Я закрыла глаза, пытаясь избавиться от навязчивого образа сестры в ванной, но образ никуда не уходил, наоборот, обрел формы, стал ярче, точно наяву. Казалось, я чувствовала кислый запах, ощущала холод, исходивший от ванны и от тела Иффы. Я резко села, разбудив Джундуба, и начала глубоко дышать.

Иффа. Как же ты могла так со мной поступить?

Я вдруг услышала ее смех, призрачным шлейфом вспыхнувший в воспоминаниях, и тут же затихший. Образ умершей Иффы сменился Иффой, полной жизни, той самой Иффой, что ураганом проносилась мимо, не могла усидеть на месте, встревала в перепалки, не принимала мое спокойствие, когда сама сгорала от эмоций.

Человеческая душа – как мало мы о ней знаем!

Я не заплакала, когда увидела Иффу, мертвенно-бледную, скрюченную в ванной; я не заплакала, когда мы с Джундубом уходили, оставляя ее одну; я не заплакала, когда осознала, что мы остались с Кузнечиком одни, что ее действительно больше нет. Но я заплакала намного позже, в десятках миль от нее, заплакала, когда вспомнила ее смех. Какие у Иффы короткие, всегда лохматые волосы, как она вечно куда-то спешила, будто убегала от самой себя. Я вспомнила, как она крутилась в накрахмаленном платье, и рассмеялась, и слезы закапали мне на юбку и на щеку брата.

Я поспешно вытерла свое лицо и лицо Джундуба. Пропустила пальцы сквозь его шелковистые, черные волосы и прошептала:

– Скоро все кончится, Кузнечик.

Будапешт поразил меня зданиями, которые напоминали замки, и, казалось, до сих пор пребывали в прошлом, таили в себе неразгаданные загадки, нерассказанные истории. Как жаль, что их видами смогли насладиться только мы с Джундубом!

Наш автобус прибыл к остальным таким же автобусам, которые отличались лишь цветом рисунка на боках. Мы сразу же добрались до Келети – вокзала, откуда отъезжали поезда до разных европейских городов. Я купила пару билетов до города Шопрон, который находился совсем неподалеку от Вены. Появилось внутренне ликование: неужели почти все кончилось?

Мы подошли к нужной платформе. Там собралась толпа других беженцев, направляющихся, в основном, туда же, куда и мы.

Каждый занимался своим делом. Кто-то мылся в умывальнике в подземном переходе; кто-то стоял в очереди в туалет, а кто-то, не выдерживая, справлял нужду в водосточную канаву. Женщины, видя это, негодующе отворачивались. Некоторые беженцы ели и пили в привокзальном ресторанчике, возмущаясь, громко выкрикивая какие-то требования. Почуяв запах еды, Джундуб потянул меня за рукав.

– Давай поедим, – он показал пальчиком в сторону кафе.

Мне не хотелось туда идти, в место, кишащее выпившими мужчинами, но мы весь день ничего не ели. Купленный обед оказался сытным и дешевым – всего три евро. Мы сели на скамейке у перрона, молча поели, наблюдая, как поезда отбывали и прибывали, вибрируя и гудя.

В какой-то момент беженцы засуетились, и вдалеке я заметила мчащийся поезд, который начинал потихоньку замедляться. Я схватила Джундуба за руку, подошла почти к краю платформу, отталкивая других, не заботясь ни о ком и ни о чем, кроме себя и брата. Чем ближе подъезжал поезд, тем ожесточенней начиналась борьба.