Алиса Чопчик - Изгои

Поезд замер перед нами, и через несколько секунд открылись двери. Я почувствовала, как на нас навалились люди, стоящие позади, пытаясь протолкнуть нас, и зайти самим. Джундуб споткнулся и повис на моей руке, вскрикнул, испугавшись. Масса продолжала протискиваться вперед, и мне чудом удалось подхватить брата на руки, чтобы его не затоптали. Какой-то мужчина пытался толкнуть меня, и от этого я так разозлилась, что со всей силы несколько раз пихнула его локтем в бок.

Последний рывок, и удалось запрыгнуть в вагон. Новый поток людей тут же последовали за нами. Я слышала, как ревут маленькие дети, испугавшиеся этой волны непроходимой агрессии, когда инстинкт выживания становится единственным инстинктом, отупляя мозг и все остальные чувства. Мы оказались прижаты другими беженцами, задыхаясь от недостатка воздуха, запаха пота и немытых тел.

Когда мы доехали до Шопрон, голова приятно закружилась от того, какой свежий воздух был на улице по сравнению с душными, смердящими вагонами поезда. До Вены мы дошли пешком, и никто не препятствовал нам: Венгрия была только рада избавиться от набежавших в их страну дикарей.

Прибыв в Австрию, мы сразу же сели в автобус, который довез нас до границы с Германией. Нам повезло, и мы попали в тот период, когда беженцев принимали без документов. Мы могли оказаться кем угодно, и нас бы впустили. Звучит страшно, но нам было бы еще страшнее, поверьте, если бы нас не пустили.

Пограничник спросил, с какой целью мы едем в Германию, и несколько секунд я обдумывала, что ответить. Я боялась сказать правду, вдруг, он хочет услышать, что мы всего лишь проездом?

Я еще немного помедлила, и пограничник задал вопрос на английском, решив, что я его не поняла.

– У нас там живет дядя, мы хотим остаться, – наконец ответила я.

Это был момент, когда решалась наша судьба, когда можно было ответить, стоило ли это путешествие всех мучений, переживаний… всех смертей?

Раз я нахожусь здесь, перед вами, ответ очевиден: стоило.

Мне нравится Германия. Неспешные прогулки по городу, который станет моим домом, но в котором я всегда буду гостьей, приносят успокоение: никуда не нужно бежать, оглядываться, думать, как же отсюда уехать и куда занесет завтра; не нужно думать о депортации, заключении, голоде и чувстве собственного достоинства, стертого, оплеванного мной же и другими. Я могу остановиться, перевести дух, пойти на экскурсию и увидеть что-то кроме границы, вокзала или лагеря для беженцев. Теперь у меня есть собственная постель, с одеялом и подушкой, такой мягкой подушкой, что проваливается голова. Эта мысль вызывает улыбку.

Теперь у меня есть дом.

Мы с дядей смотрим все новости о беженцах. До сих пор ждем звонка от папы, который – я чувствую это – никогда не позвонит.

Дядя показал мне фотографию сирийского мальчика, так напомнившего мне о Джундубе. Кузнечик был в безопасности, но мне опять стало так страшно за него, что я заперлась в комнате и проплакала несколько часов.

Забавно, как быстро мы переходим от добродетели к полнейшему эгоизму и наоборот. Когда мы бежали из Сирии, когда я была беженкой, – хотя я и сейчас ею являюсь – мне было все равно на страдания других. Я думала только о себе и своей семье. Но когда я оказалась в Германии, и опасности остались позади, я стала всем сочувствовать, и от этого всепоглощающего сочувствия мне плохо, я задыхаюсь.

Какое из этих амплуа – маска? А может быть они оба – мое прикрытие, или я действительно такая разная и неоднозначная?

А вы, действительно ли вам есть дело до беженцев, или вы пытаетесь себя в этом убедить? Убедить свою совесть?

И сейчас, так усердно пытаясь выказать участие, вы воспринимаете меня не более, чем еще одну беженку. И это слово наверняка для вас стало почти ругательством. Вы не испытываете ко мне уважения и настоящего интереса. Я выгляжу не как типичная мусульманка в вашем представлении, и все-таки я арабка и этим все сказано, верно?

О, нет, скажите вы, я не расист и не тупое животное, чтобы поддаваться предрассудкам. И в это время у вас что-то клокочет внутри, что-то сопротивляется сказанному, потому что где-то в сокровенных глубинах сознания вы понимаете, что врете. Грязные арабы, эти законченные фанатики, террористы – даже их дети к вашему собственному стыду не вызывают в вас ничего кроме отчужденности.

Умом вы понимаете, что мусульмане такие же люди как и вы. Но сердце восстает против этих новых варваров, так нагло заполонивших всю Европу.

Словно паразиты, расплодились они по всему континенту. Вы никогда не признаетесь даже самому себе, но арабы для вас – чума современности, и вы не будете против, если эту пандемию погребет война, пришедшая в наказание террористам и верующим до исступления мусульманам.

Не смотрите так удивленно на меня. Я говорю лишь то, что слышала и читала между строк, с таким яростным омерзением слетавших с уст некоторых прохожих. Не все европейцы хлопали нам, встречая на вокзалах.

Я знаю логику беженцев, ведь я сама беженка. И если вы спросите меня, все ли беженцы действительно нуждаются в убежище, я скажу – нет. Среди нас есть молодые мужчины, воспользовавшиеся перспективами, насильники, террористы, убийцы и воры. Как и среди вас, конечно же. Но есть и неприкаянные, отверженные и напуганные, с маленькими детьми, уже забывшими, что такое жизнь, а не выживание; есть те, для кого остаться – значит умереть. И если вы скажите мне, что отказ принять беженцев имеет лишь только одну сторону медали, я с вами не соглашусь.

Наша жизнь сложна тем, что нет черных и белых цветов, – есть только оттенки. Нет людей хороших и нет плохих: в каждом из нас живет монстр и праведник.

В возникшей ситуации нет правильного решения, есть только гуманное и негуманное.

Я никогда не судила страны, отказывающихся принимать беженцев. Правительства, подобно матерям, в первую очередь заботятся о своих "детях", и это, наверное, правильно. Но я никогда не забуду тот ужас, истерическое отчаяние, когда ты, крошечный человечек, полный страхов и усталости, стоишь среди такой же отчаянной толпы, мечущейся и остервеневшей от безысходности; когда ты молишь и рыдаешь, но тебя никто не слышит; когда твоя жизнь ничего не стоит, а твои страдания никого не волнуют.

Вы в безопасности и в тепле, вам сложно представить наши страдания, я понимаю. Но не забывайте, что ваше спокойствие и благополучие может иметь слишком высокую цену.

ЭПИЛОГ

Когда Джанан Аббас закончила свой рассказ, я спросил, не было ли у нее проблем с пониманием вопросов, которые мы задавали в течение всего интервью, была ли у нее возможность рассказать всю важную информацию, был ли протокол переведен для нее с немецкого на родной язык, – и прочее, что мы всегда задаем в таких случаях. Джанан на все ответила утвердительно.