Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Лицом к лицу с ним стояли Лао Лань с матерью, с другой стороны — я с отцом, вокруг обступали нагнавшие его, но Лао Лань, махнув рукой, прогнал их, и они с таинственным видом разошлись. Злосчастный журналистишка, оказавшийся в центре образованного нами квадрата, крутился как юла. Думаю, он намеревался прорваться через наше тонкое кольцо и убежать, но у нас появилось подкрепление в лице моей сестрёнки Цзяоцзяо. Хрупкая тельцем, она сжимала ручонкой острый нож. Может, он думал, что прорвётся через мою мать, но, глянув на неё, повесил голову. Лицо у матери пунцовое, взгляд туманный, будто ей всё совершенно безразлично, но именно это выражение заставило журналиста опустить голову. Я заметил, что настроение отца сразу испортилось. Он уже не обращал внимания на журналиста и не вернулся туда, где принимали скот, а направился в северо-восточный угол предприятия, где из сосновых досок был сооружён помост перевоплощения. Соорудить его было идеей матери. По её словам, мы забили столько голов скота, многие из которых сделали столько всего для людей, что для этих безвинно погибших душ, чтобы они смогли рано или поздно обрести свободу, необходимо построить высокий помост и в определённое время проводить моления. Я думал, что такой вышедший из мясников человек, как Лао Лань, не может быть суеверным, и не ожидал, что он окажет предложению матери всемерную поддержку. На этом помосте мы уже проводили моление: пригласили буддийского монаха почитать на нём сутры, маленькие монахи возжигали перед помостом благовония, жгли бумагу, запускали хлопушки. Этот мудрейший был праведник с румянцем во всю щёку и звучным голосом. Слушать, как он искусно читает сутры, было одно наслаждение.

— Этот мудрейший, — сказала мать, — похож на Сюаньцзана из телесериала «Путешествие на Запад».

— Тоже хочешь поесть мяса монаха Тана? — сказал Лао Лань.

Мать пнула его по ноге и вполголоса выругалась:

— Ты что, за злого духа меня почитаешь?

С тех пор, как соорудили этот почти десятиметровый помост, от которого исходил аромат сосны, отец часто в одиночку забирался на него. Бывало, сидел там, не двигаясь, несколько часов подряд, даже есть не спускался. Я иногда спрашивал:

— Пап, ты что там наверху делаешь?

— Ничего не делаю, — тупо отвечал он.

А сестрёнка сказала:

— Пап, я знаю, что ты там наверху делаешь.

Отец мрачно погладил её по голове и ничего не сказал. Иногда на помост забирались и мы с сестрёнкой, кружили по нему среди замечательного соснового аромата и смотрели по сторонам. Вдалеке была видна деревня, поближе — река и её далёкие протоки, похожие на дымку кусты по берегам, а ещё не возделанные земли, пар, извивающийся над линией горизонта, — всё это вызывало в душе чувство пустоты. Сестрёнка сказала:

— Брат, я знаю, папа на помосте думает.

— О чём? — спросил я.

Сестрёнка вздохнула, как старушка:

— Он думает о дунбэйских лесах.

Я посмотрел в её влажные глаза и понял, что она недоговаривает. Я ведь слышал, как отец с матерью ссорились на эту тему. Мать сердито говорила:

— Я-то, что называется, плотник с колодкой на шее: сам заварил, сам и расхлёбывай.

— Не надо душевными качествами благородного человека мерить душу простолюдина, — отвечал отец.

— Завтра же скажу Лао Ланю, чтобы разобрал этот помост, — сказала мать. Отец вытянутым пальцем указал матери в лицо и проскрежетал:

— О нём лучше даже не упоминай!

Мать возмутилась:

— Почему это нельзя упоминать о нём? В чём он перед тобой виноват?

— Он много в чём передо мной виноват, — сказал отец.

— Давай выкладывай всё, очень хочется послушать, чем это он перед тобой виноват! — сказала мать.

— Неужели ты ещё не знаешь?

Мать вдруг покраснела и зло проговорила:

— Когда гадишь, не надо о людей дерьмо вытирать!

— Дыма без огня не бывает, — бросил отец.

— Я в чужие дела не лезу, — сказала мать, — и не боюсь, что злой дух постучит в дверь!

— Он сильнее меня, — сказал отец, — и их предки сильнее моих. Хочешь следовать за ним, буду вам помогать, но ты лучше всего покончи уже со мной, а потом иди к нему.

Отец ушёл, не оглядываясь, мать швырнула на землю чашку и зло выругалась:

— Ты, Ло Тун, если и дальше будешь так наседать на меня, то шутки в сторону, я тебе устрою!

Ладно, мудрейший, не буду больше говорить об этом, на душе нет покоя. Сейчас доскажу, как мы разбирались с журналистом.

Отец забрался на помост и закурил, мать прошла в свой рабочий кабинет. Мы с Лао Ланем и сестрёнкой отвели журналиста в мой офис в промывочном цехе. Это уголок цеха, обитый досками и превращённый в примитивный домик. Через щели между досками было видно всё, что делается в цехе. Мы объяснили журналисту, как производится промывка, а потом добавили, что, если он хочет, мы можем промыть его мясо, отправить в забойный цех и потом смешать на продажу с верблюжатиной или собачатиной. На лбу у него выступили большие, с соевый боб, капли пота. Мы заметили также, что у него мокрые штаны. Сестрёнка сказала:

— Такой большой, а в штаны писает, куда это годится!

Затем мы сказали ему, что если он не желает промывания и забоя, мы можем принять его по совместительству к нам на комбинат начальником отдела пропаганды с ежемесячным окладом в тысячу юаней, а если он опубликует в газете статью, пропагандирующую наш комбинат, то всякий раз, вне зависимости от размера статьи, будет получать премию две тысячи юаней. Этот журналист стал нашим человеком, на самом деле написал для нас большую статью, которая заняла почти всю газету. У нас слово с делом не расходится — мы вручили ему две тысячи юаней, пригласили поесть и попить вдоволь и дали с собой сто цзиней собачьего мяса.

Следующей партией журналистов были два телевизионщика, Пань Сунь и его помощник, наряженные приезжими продавцами скота, они имели при себе мини-видеокамеры и прошлись по всем цехам. Мы сладили с ними тем же образом, и они стали нашими консультантами.

Пока мы с Лао Ланем разбирались с журналистом, отец торчал на помосте. Я знал, что каждые десять минут оттуда слетает окурок. Отец погрузился в глубокую печаль. Эх, папа, жалко тебя.

— Если Шэнь Яояо не умерла, я всё равно что мёртвая; если Шэнь Яояо умерла, я жива. — Вчерашняя кинозвезда Хуан Фэйюнь сидела диване напротив Старшóго Ланя и всхлипывала. — Ничего не поделаешь, я люблю тебя. Если она жива, я притворяюсь мёртвой; если она мертва, я буду жить. Этот ребёнок плоть от плоти твоей, тебе следует взять меня в жёны.

Старшóй Лань холодно бросил:

— Сколько ты хочешь денег?

— Ты, подлец, считаешь, что я пришла денег просить? — рассердилась Хуан Фэйюнь.

— А если не за деньгами, зачем чужого ребёнка сажать мне на шею? Тебе следует помнить, — продолжал Старшóй Лань, — что со времени твоего замужества я тебя и пальцем не тронул, а если мне не изменяет память, ваше богатство появилось на третий год после замужества. Не могла же ты носить ребёнка в животе три года.