Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Мать была категорически против предложения отца. Похоже, она уже привыкла, что её муж торчит на помосте, целыми днями активно работала, посуду больше не била, говорила и смеялась с Лао Ланем и однажды сказала мне:

— Сяотун, понесёшь еду, не забудь передать отцу блок сигарет.

Хоть мать и против, если мы добываем верёвку, всё пойдёт легче. Если не добываем — значит, не хотим. Трижды в день забираться на помост, видеть необычного отца, переброситься с необычным отцом парой простых слов — для нас с сестрёнкой это была огромная радость.

Рано утром за двадцать один день до кончины жены Лао Ланя, когда мы с сестрёнкой принесли завтрак, отец посмотрел на нас и глубоко вздохнул:

— Дети, никудышный у вас папка.

— Какой же ты никудышный, — возразил я. — Ты уже продержался семь дней, а это непросто. Многие говорят, что ты святой, что на помосте станешь даосским бессмертным.

Отец с горькой усмешкой покачал головой. Несмотря на хорошую пищу, которую мы приносили каждый день (аппетит у него тоже был неплохой, и свидетельством тому были вылизанные до блеска плошки), за эти семь дней отец явно похудел. Отросшая борода торчала во все стороны, как иголки у ежа, глаза подёрнулись кровяными жилками, в уголках скопился гной, от него неприятно пахло. В носу у меня засвербило, вот-вот брызнут слёзы. Я очень осуждал себя за невнимательность:

— Пап, мы сейчас принесём тебе бритву и тазик умыться.

— Пап, мы принесём тебе одеяло и подушку, — добавила сестрёнка.

Отец, который сидел, опершись спиной о деревянный столб и глядя в просторы полей за стеной, грустно проговорил:

— Сяотун, Цзяоцзяо, спуститесь, разведите костёр и предайте папку огню.

— Папа, вы об этом даже не думайте! — хором заявили мы с сестрёнкой. — Если вас не будет, наша жизнь потеряет всякий смысл. Вам нужно обязательно держаться, держаться до последнего, тогда и победим!

Мы положили корзинку с едой, подняли поганое ведро и собрались спускаться, когда отец потёр большой рукой лицо и встал:

— Не нужно.

Он поднял ведро, раскачал его, а потом отпустил. Ведро улетело за стену.

Поведение отца испугало меня, я чувствовал, что сейчас случится что-то нехорошее, бросился к нему в ноги и с плачем обхватил одну:

— Пап, не прыгай, разобьёшься!

Сестрёнка тоже обхватила другую ногу и заплакала:

— Пап, я не хочу, чтобы ты умер!

Отец погладил нас по головам, задрал лицо вверх и долго не опускал. Глаза его наполнились слезами, и он проговорил:

— Дети мои, что вы придумали? Как папа может спрыгнуть? У такого, как ваш папа, духу не хватит.

Вслед за нами отец спустился с помоста и направился в контору. Встречавшиеся по дороге провожали нас удивлёнными взглядами.

— Что уставились?! — выругался я. — Попробуйте забраться на помост, если можете. Отец просидел там семь дней, если просидите восемь, тогда и будете иметь право обсуждать отца, а иначе закройте свои поганые рты.

Обруганные мной уныло сбежали. Довольный, я посмотрел на отца:

— Ничего, пап, ты у нас лучший.

Отец побледнел и ничего не сказал.

Вслед за нами отец вошёл в контору. Лао Лань и мать отнеслись к нашему появлению спокойно, никакой необычной реакции не последовало, словно мы не спустились с помоста, а вернулись из цеха или из туалета.

— Старина Ло, — обратился к отцу Лао Лань, — хорошие новости: богатые супермаркеты наконец вернули просроченные платежи. Теперь мы с ними больше работать не будем, раз не сдерживают обещания.

Лицо отца было пепельно-бледным.

— Лао Лань, я увольняюсь, больше не стану работать директором предприятия.

— Почему? — удивился Лао Лань. — Почему хочешь уволиться?

Отец опустился на табуретку, долго сидел, понурив голову, а потом выдохнул:

— Не справился я.

— Ну что за ребячество, почтенный старший брат? — сказал Лао Лань. — В чём я могу тебя обвинить?

— Не обращай на него внимания, Лао Лань, — презрительно бросила мать, — этот человек всегда собой недоволен.

Отец было вспыхнул, но покачал головой и промолчал.

Лао Лань бросил отцу цветастую газету и глуховатым голосом проговорил:

— Вот, Ло Тун, взгляни, тот самый мой третий дядюшка бросил всё своё несметное имущество, а также множество любимых женщин, в монастыре Юньмэньсы постригся в монахи и удалился от мира…

Отец молча перелистывал газету.

— Этот мой третий дядюшка — человек выдающийся, чудак, — голосом, исполненным переживаний, продолжал Лао Лань. — Раньше я думал, что хорошо знаю его, но лишь теперь понял, что я — человек заурядный, неспособный понять его. По сути дела, старина Ло, человеческая жизнь так коротка, что любые женщины, богатство, слава, положение — всё это несущественно, с рождением не получишь, со смертью с собой не захватишь. Мой третий дядюшка, считай, это полностью постиг…

— Ты тоже скоро постигнешь, — язвительно вставила мать.

— Мой папа провёл на помосте семь дней и тоже постиг. — Это был пронзительный голосок сестрёнки.

Лао Лань и мать с удивлением посмотрели на неё. Через какое-то время мать велела мне:

— Сяотун, бери сестру и отправляйтесь куда-нибудь подальше, поиграйте, взрослые разговаривают, а вы ничего не понимаете.

— Я понимаю, — сказала сестрёнка.

— Вон пошли! — яростно хлопнул по столу отец.

Голова всклокоченная, лицо грязное, от тела несёт какой-то кислятиной. Ничего странного, что мужчина не в своей тарелке — всё же провёл семь дней в думах на помосте. Я взял сестрёнку за руку, и мы выскочили за дверь.

Мудрейший, вы ещё слушаете, что я говорю?

Погребальный зал жены Лао Ланя устроили в главном зале дома его семьи. На квадратном столике чёрного цвета установлена с виду очень тяжёлая пурпурная урна с прахом. Позади урны на стене — чёрно-белая фотография покойной в рамке из-под зеркала. Голова на фотографии больше настоящей головы жены Лао Ланя. Я смотрел на это лицо, на котором застыла горькая усмешка, и вспоминал, как по-доброму она относилась к нам с сестрёнкой, когда мы столовались у неё в доме, и в то же время недоумевал: как сделали такую большую фотографию? Репортёр, ставший моим собственным корреспондентом, вытягивал длинную шею и снимал в помещении и на улице. Он то изгибался всем телом, то вставал на колени, старался изо всех сил, даже белая рубашка с круглым воротником и напечатанным на груди названием газеты промокла от пота и прилипла к спине. После работы с нами он явно поправился, на плотно натянутой коже лица добавившиеся желваки вспухали изнутри, и щёки стали похожи на два надувшихся кожаных шарика. Воспользовавшись промежутком, когда он менял плёнку, я подошёл к нему и негромко спросил:

— Слышь ты, лошадь дохлая, почему эта фотография такая большая?