Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Брат, а мы с тобой тоже превратились в волков?

Я состроил ей страшную рожу и сказал:

— Да, мы стали волками, мы два маленьких волчонка.

Глядя на прыгающих в лунном свете собак, я понял, что они не тренируются, а строят несбыточные планы перепрыгнуть изгородь, чтобы под широкими небесами зажить более вольной жизнью. После того, как они наелись мяса и напились крови, знания их стали богаче и шире, они наверняка предугадывали свой конец, а именно, что с приходом зимы их промоют в цехе так, что они раздуются и шагу ступить не смогут, а глаза их глубоко западут. Потом доставят в забойный цех, оглушат палкой, затем с ещё живой сдерут шкуру, вскроют брюхо, разделают и упакуют, доставят в город, сделают продуктом, укрепляющим мужскую силу, а попав в желудки городских жителей, сделают их мужское достоинство подобным железной палке. Конечно, не такой судьбы ждали собаки. Глядя на их бесподобно прекрасные прыжки, я не мог не радоваться про себя, что наша изгородь достаточно высокая. Возведённая из однотипных металлических труб около пяти метров высотой, металлической проволоки толщиной с фасоль, она была исключительно крепкой. Когда мы только начали применять такую изгородь на трубах, я с Лао Ланем ещё не во всём был согласен, а отец настаивал на использовании таких труб. Мы с Лао Ланем уважали его мнение, что ни говори, он — директор предприятия. Действительность подтвердила правоту отца, он пожил на северо-востоке и глубоко разбирался в отношениях собак и волков. Сейчас подумаешь — незаметно страх так и берёт, ведь перепрыгни ограду эта стая ставших волками собак, хлопот не оберёшься.

Когда этот человек притащил весы и поставил рядом с собачьим загоном, неизвестно откуда появился мой отец и громко обратился к нему:

— Эй ты, с собаками, вон туда становись в очередь!

Услышав окрик отца, большой мужчина спешно взялся за коромысло, согнувшись, подлез под него, потом выпрямился и взвалил его вместе с четырьмя собаками на плечо. Да, забыл упомянуть одну деталь. Среди выращивающих собак некоторые, чтобы отличать своих от чужих, делали на них отметины: одни отстригали им кусок уха, другие вставляли кольцо в нос, а этот дядя взял да поотрубал своим собакам хвосты. Бесхвостые собаки выглядели глуповато, но вели себя очень опрятно — не какие-нибудь грязнули. Мне трудно было представить, что эти бесхвостые собаки могут одичать и превратиться в полуволков, чтобы прыгать в лунном свете. И могут ли они, не имея хвоста, прыгать ещё более красиво или это будет получаться у них неуклюже, как у козлов? Следуя за этим дядькой-продавцом и глядя на этих собак в корзинах, мы в душе исполнились жалости. Но понимали, что чувство абсолютно пустое. Прояви мы жалость к собачьей стае, нас бы просто сожрали. А если живого человека сожрут собаки, так это достойно сожаления, такая смерть легче гусиного пёрышка. В глубокой древности человеческую плоть, вполне возможно… нет, не вполне возможно, а совершенно точно пожирали дикие звери, но теперь, если сказать, что человеческую плоть пожирают дикие звери, то это значит ставить всё с ног на голову, путать, кто кого ест. Мы хотим есть их мясо, они с рождения позволяют нам есть их, следовательно, любая жалость здесь лицемерна и смешна. Но эти качающиеся в корзинах подобия собак всё же вызывали жалость, или, скажем, настрой в душе был жалостный. Во избежание подобной слабины, такого постыдного чувства я взял сестрёнку за руку и направился в сторону нашего промывочного цеха. На наших глазах продавец собак одну за другой сложил их на весы. Если бы они не поскуливали, как старуха, страдающая от зубной боли, даже в голову не пришло бы, что они живые. Мы видели, как весовщик ловко управляется с цифрами и стрелкой весов, и услышали, как он вполголоса сообщает вес. Стоявший рядом с невыразительным лицом отец сказал:

— Скинь двадцать цзиней!

— Это почему? Почему надо скинуть двадцать цзиней? — рявкнул в ответ продавец собак.

— Эти четыре пса набиты кормом по меньшей мере на пять цзиней каждый, — холодно проговорил отец. — Скинуть двадцать цзиней, и то сохранишь себе доброе имя.

Продавец горько усмехнулся:

— Ничто не ускользнёт от ваших глаз, директор Ло. Но когда ведёшь на бойню, разве не надо накормить их досыта? Всё же сам вырастил, надо хоть какие-то чувства иметь. К тому же вы хоть и такое солидное предприятие, а разве не накачиваете мясо водой из шланга?

— Когда говоришь такое, надо иметь на то основания! — недовольно сказал отец.

— Старина Ло, не надо так строго, ладно? — холодно усмехнулся собачник. — Если хочешь, чтобы люди не знали, не делай этого. Что вы впрыскиваете воду в мясо, знают все. От кого это можно утаить? — Собачник покосился на меня, глумливо бросив: — Верно я говорю? Ло Сяотун, разве не ты выдающийся директор промывочного цеха?

— Мы воду не впрыскиваем, — с полным сознанием своей правоты заявил я. — Мы мясо промываем. Знаешь, что это такое?

— Какое «промываем»?! — фыркнул собачник. — Накачиваете скотину так, что её чуть не разрывает, а ещё говорите «промываем», вот уж талантище — придумать такое гладкое слово.

— Ты меня не заводи, хочешь продавать — скидывай двадцать цзиней, не хочешь — отходи в сторону, — сердито сказал отец.

— Ло Тун, — прищурился собачник, — вот уж поистине у богатого и лицо другое! Забыл, как по всей улице окурки подбирал?

— Не зли меня, — сказал отец.

— Хорошо-хорошо, — сказал собачник. — Как говорится, когда человеку хорошо, и конь жир нагуливает, а кролика, если не везёт, и беркут закогтит, если хорошо, так всё хорошо, а пришла беда — открывай ворота. — Он поправил собак на весах и с притворной улыбочкой продолжал: — Ты что сегодня зелёную шапку не надел? Забыл, что ли?

Отец побагровел и потерял дар речи.

Я только собрался задействовать свою внутреннюю культуру на дискуссию с собачником, как до меня донёсся крик со стороны «промывочного» цеха. Подняв глаза, я увидел недавнего подозрительного продавца овцы, который мчался по дорожке к главным воротам, а за ним — с десяток рабочих. Продавец бежал, то и дело оборачиваясь, а преследователи гнались за ним с криками:

— Лови его! Лови!

Мысли завертелись, и с губ слетело одно слово:

— Журналист!

Бросив взгляд на отца — его лицо побледнело, — я, держа за руку сестрёнку, бросился к главным воротам. Я был возбуждён и взволнован, будто унылым зимним днём заметил охотничьих собак, преследующих дикого кролика. Сестрёнка бежала недостаточно быстро и мешала мне разогнаться. Я отпустил её руку и помчался, срезая угол, так, что аж ветер свистел в ушах. Сзади доносились гомон голосов, а также собачий лай, блеяние овец, хрюканье свиней, мычание коров. Тот человек споткнулся о камень на дороге и полетел на землю, как пёс бросается за дерьмом. По инерции его тело проскользило вперёд на целый метр. Набитая холщовая сумка для книг тоже отлетела довольно далеко. Я услышал, как он издал странный звук — квакнул, будто лягушка, придавленная каменной плитой. Было ясно, что упал он больно, и в душе зародилось сочувствие к нему. Дорожки у нас на предприятии выложены смесью битого кирпича, щебня и шлака, и падать на них не мягко. Я полагал, что лицо этого человека в крови, губы, наверное, тоже разбиты, в худшем случае зубы могли вылететь. Кости тоже мог переломать. Но он, тем не менее, быстро встал на ноги, шатаясь, нащупал сумку, поднял её и уже собирался было бежать дальше, но так и не побежал. Потому что увидел, как и я, что дорогу ему заступили высоченный Лао Лань и моя сурово-торжественная мать, они были уже в нескольких метрах от него, подобно двум боевым товарищам или действующим вместе воину и воительнице, которые часто появляются в телевизионных сериалах. Подоспели и его преследователи.