Мо Янь - Сорок одна хлопушка

На следующее утро, как только мы показались у ворот мясокомбината, он тут же примчался, размахивая ножом, перебирая ножками и выставляя напоказ исполосованный живот.

— Ну убейте меня… Ну убейте меня… Ло Сяотун, Ло Цзяоцзяо, сделайте милость, убейте меня…

Мы отбежали довольно далеко, но и там могли слышать его вопли.

Вернувшись домой и даже не успев отдышаться, мы услышали на улице треск мотоцикла. Человек в чёрных очках на мотоцикле с коляской цвета хаки остановился у ворот нашего дома. Из коляски выкарабкался Вань Сяоцзян с большим ножом в руках и, выпятив живот и покачиваясь, вошёл в наш двор и сразу громко заорал:

— Ну убейте меня… Ну убейте меня…

Мы заперлись в доме, Вань Сяоцзян принялся биться в створки толстым задом, ударялся в них и вопил так пронзительно, что, казалось, разлетятся стёкла. Мы заткнули уши, но всё равно чувствовали, что это невыносимо. Было видно, как под его нескончаемыми ударами двери начинают ходить ходуном, постепенно вылезают шурупы, крепящие створки дверей к дверной раме, наконец двери рухнули с грохотом, сопровождаемым звоном разбитых дверных стёкол. На створки дверей и осколки стекла он и свалился.

— Ну убейте меня… Ну убейте меня… — вопил он, загнав нас в угол.

Мы с сестрёнкой проскочили у него под мышками и помчались по улице. Мотоцикл вплотную следовал за нами, естественно, преследовали нас и вопли Вань Сяоцзяна.

Мы с сестрёнкой выбежали за околицу на пахотную землю, заросшую сорняками, но этот водитель мотоцикла, похоже, был, мать его, выдающейся фигурой в мотоспорте — он вёл мотоцикл через заросли трав высотой в половину человеческого роста, одна за другой преодолевал канавы с застойной водой, распугивая множество необычных диких животных, потомство смешанных совокуплений и гибридизации. Терзавшие психику вопли Вань Сяоцзяна постоянно звенели в ушах…

Вот так, мудрейший, пытаясь скрыться от этого хулигана Вань Сяоцзяна, мы ушли из родных мест, начали бродячую жизнь. Помотавшись три месяца в чужих краях, вернулись домой. Войдя в ворота, увидели, что всё в доме разворовано подчистую, не было ни телевизора, ни магнитофона, сундуки перерыты, ящики стола выдвинуты, даже котлы и те унесли, и оставшиеся закопчённые подставки под них представляли жуткое зрелище, как два беззубых рта. К счастью, большой миномёт так и оставался в углу пристройки, скрытый чехлом, на котором лежал толстый слой пыли.

Мы сидели на приступке ворот своего дома, смотрели на прохожих и то громко, то тихо плакали. Многие приносили глиняные горшки, бамбуковые корзины, пластиковые пакеты — и в горшках, и в корзинах, и в пакетах было мясо, ароматное, такое близкое — и ставили перед нами. Они ничего не говорили, лишь молчаливо смотрели на нас. Мы понимали, они надеются, что мы поедим мяса. Хорошо, добросердечные хозяева и хозяюшки, дядюшки и тётушки, старшие братья и сёстры, мы поедим мяса, мы едим.

Мы едим.

Едим.

Едим.

Едим…

Мудрейший, когда я почувствовал, что наелся, было уже не встать. Опустив головы и глядя на свои животы, которые надулись, как кувшины для воды, опираясь двумя руками о землю, мы потихоньку поползли в дом. Сестрёнка сказала, что хочет пить, меня тоже мучила жажда. Мы доползли до дома, но там воды не было. Под стрехой мы нашли ведро с водой, точнее, там было полведра сточной воды, возможно, дождевой, оставшейся с осени, в ней плавало множество дохлых насекомых. Несмотря на это, мы стали пить, пить…

Вот так, мудрейший, когда рассвело, моя сестрёнка умерла.

Я не сразу понял, что она умерла. Я слышал, как мясо у неё в животе повизгивало, увидел, что её лицо посинело, вши посыпались с волос — и только тогда стало ясно, что она умерла. «Эх, сестрёнка!» — завывал я, но плач мой был наполовину приглушён, потому что изо рта потоком извергалось непереваренное мясо.

Меня выворачивало и выворачивало, казалось, живот походит на грязный нужник, я чувствовал отвратительный запах у себя изо рта, слышал, как мясо ругает меня гнусными словами. Я видел, как извергнутые мной куски мяса ползают по земле, как жабы… Я исполнился к мясу отвращения и ненависти, мудрейший, с тех пор я поклялся: никогда больше не буду есть мяса, скорее, на улице землю буду есть, чем мясо, скорее, в конюшне лошадиное дерьмо буду есть, но не мясо, скорее, умру, чем буду есть его…

Только через несколько дней мой желудок очистился. Я дополз до реки, напился чистой воды с неокрепшим ледком, съел брошенный кем-то на берегу батат и понемногу набрался сил. Ко мне обратился подбежавший мальчик:

— Ло Сяотун, ты ведь Ло Сяотун, верно?

— Да, это я. А ты откуда меня знаешь?

— Как тебя не знать, — сказал мальчик. — Пойдём со мной, там тебя спрашивают.

Следуя за мальчиком, я пришёл в персиковый сад с двумя хибарками в центре, там встретил супружескую пару, они много лет тому назад продали мне, как металлолом, тот самый миномёт. Был там и мул, постаревший за много лет, он стоял перед персиковым деревом и уныло жевал засохший листок.

— Дедушка, бабушка… — Словно встретив родственников, я бросился на грудь бабуле, слёзы потекли ручьём и намочили ей полу одежды. — Мне конец пришёл… — с плачем говорил я, — ничего нет, мать умерла, отца арестовали, сестрёнка тоже умерла, умение есть мясо тоже исчезло…

Дед вытащил меня из объятий бабки и, усмехаясь, сказал:

— Глянь-ка туда, сынок.

В той стороне, куда указал старик, в углу хибары я увидел семь деревянных ящиков с написанными на них иероглифами, их я не знал, а иероглифы не были знакомы со мной.

Небольшим ломиком дед вскрыл один ящик, отогнул промасленную бумагу, и стали видны пять вытянутых предметов, похожих на кегли для боулинга с торчащими крылышками на конце; силы небесные — да это мины для миномёта, моя заветная мечта — мины для миномёта!

Дед осторожно вытащил одну и покачал у меня перед лицом:

— Изначально в каждом ящике было по шесть штук, в этом одной не хватает, всего сорок одна. Одну я вытащил, чтобы проверить. На крылышки привязал соломенные жгуты и швырнул с обрыва: грохот, сработало отлично. Звук взрыва перекатывался в горных ущельях, волки повыскакивали из нор.

Я смотрел на мины, поблёскивавшие под светом луны странным сиянием, смотрел в горевшие, как древесные угли, глаза деда, и ощущение слабости рассеялось, как дым, и в душе поднялся дух героизма. Сжав зубы, я проговорил:

— Пришёл твой последний день, Лао Лань!

«Записки о превращении мясного мальчика в небожителя» продолжают играть, но спектакль уже близится к концу. Почтительный к родителям мясной мальчик стоит на коленях на сцене и ножом отрезает от руки мясо, чтобы сварить матери лекарственное снадобье. Мать выздоравливает, а он из-за долгого тяжёлого труда, истощения и большой потери крови умирает. В последней сцене действие происходит в сюрреалистичном видении, мать, всхлипывая, рассказывает зрителям внизу сцены, как она тоскует и сокрушается по умершему сыну. В глубине сцены плывёт дымка, мясной мальчик в пурпурных одеждах бессмертного и с золотой короной на голове словно спускается с облака. Увидевшиеся мать и сын горько плачут. Мясной мальчик просит мать не убиваться, говорит, что его сыновняя преданность тронула небесного повелителя, который превратил его в мясное божество, отвечающее за то, как люди в Поднебесной едят мясо. Концовка вроде бы очень благополучная, но душа моя исполнилась печали. Мать со слезами поёт: «Лучше бы мой сын ел неприхотливую пищу среди людей, не надо мне, чтобы он каждый день ел мясо и становился мясным божеством…» Дымка исчезает, спектакль закончен. Артисты выходят к занавесу на поклон — на самом деле никакого занавеса нет — со стороны зрителей звучат беспорядочные аплодисменты. На сцену поднялся худрук Цзян и сообщил зрителям: «Дорогие зрители, завтра вечером мы играем „Казнь Утуна“, просим всех пожаловать на спектакль». Зрители погалдели и стали расходиться, торговцы съестным, не теряя времени, принялись зазывать покупателей. Я увидел, как Лао Лань говорит Тяньгуа: