Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Чего до сих пор не забыть, так это того вечера, когда я с отцом и матерью ходил поздравлять с Новым годом Лао Ланя. Прошло уже больше десяти лет, я уже стал взрослым, но как я ни стараюсь забыть этот вечер, ни одна из его мельчайших подробностей не исчезает из памяти, словно осколки снарядов, застрявшие в трещинах костей — их невозможно вытащить, боль от них ясно свидетельствует, что они там, на месте.

Это случилось вечером, на второй день Нового года, в тот самый день после прихода Яо Седьмого. Поужинали мы кое-как, и мать понукнула молча курившего отца:

— Пойдём уже, раньше уйдём — раньше вернёмся.

Отец недовольно поднял голову в облаке дыма:

— Куда это ещё?

— Ты чего это? — недовольно проговорила мать. — Утром говорил «хорошо-хорошо», а теперь опять на попятный?

— Вы о чём? — заинтересовался я.

— Вы о чём? — тоже спросила сестрёнка.

— Дети, не ваше дело, — шикнула на нас мать.

Отец с жалким выражением уставился на неё:

— Я, наверное, всё же не пойду… Бери Сяотуна, и отправляйтесь вдвоём, доставите мои пожелания, и годится…

— А куда? — с готовностью сказал я. — Я пойду.

— А ты не суйся, — рассерженно бросила мать и повернулась к отцу: — Понимаю, ты за свою репутацию трясёшься, боишься лицо потерять, но от того, что ты поздравишь человека с Новым годом, от тебя не убудет. Ну да, он — староста деревни, мы — народ деревни, и нет ничего необычного в том, что народ поздравляет старосту с Новым годом!

— Сплетни пойдут! — Тон отца стал твёрже. — Не хочу, чтобы говорили, мол, я Лао Ланю задницу лижу.

— Поздравить с Новым годом — и сразу, считай, задницу лизать? — удивилась мать. — Человек велел нам электричество в дом провести, прислал тебе новогодние подарки, твоим детям красные конверты подарил — это что, он к тебе подлизывается?

— Ну, это дело другое… — смутился отец.

— Может, всё, что ты мне обещал — неправда… — Мать сидела на табуретке, лицо бледное, в слезах, и мучительно проговорила: — Видать, не рассчитываешь ты на хорошую жизнь со мной…

— Лао Лань — это что-то! — Особо добрых чувств я к матери не испытывал, но видеть её плачущей было невыносимо, и я обратился к отцу: — Пап, я пойду, Лао Лань мне нравится, нам следует поддерживать с ним дружеские отношения.

— Да разве он может уважить Лао Ланя? — откликнулась мать. — Он хочет дружбу водить с такими ублюдками, как Яо Седьмой.

— Пап, Яо Седьмой — человек нехороший, — сказал я. — Он тебя ругал, когда тебя дома не было.

— Сяотун, не надо лезть в дела взрослых, — вежливо заметил отец.

— Сдаётся мне, Сяотун лучше тебя разбирается, что к чему, — возмущённо бросила мать. — После твоего ухода единственным, кто относился к нам действительно хорошо, был Лао Лань. Яо Седьмой и ему подобные смотрели на нас только как на развлечение. В такие времена ясно видно, кто добрый человек, а кто нет.

— Пап, я тоже пойду, — заявила сестрёнка.

Отец тяжело вздохнул:

— Ладно, хватит говорить об этом, иду.

Мать достала из шкафа суньятсеновский френч синего сукна и подала отцу, велев непререкаемым тоном:

— Переоденься.

Отец раскрыл было рот, но так ничего и не сказал. Он покорно скинул замасленную куртку и надел всё новое. Мать хотела помочь ему застегнуть пуговицы, но он оттолкнул её руки. Зайдя за спину, она помогла ему поправить одежду, и он не сопротивлялся.

Вчетвером мы вышли из ворот на улицу Ханьлинь, освещённую несколькими десятками установленных перед самым Новым годом фонарей. На улице гонялись друг за другом множество детей. Один юноша под фонарём читал книгу. Под другим, опустив руки, праздно болтали какие-то мужчины. Четверо молодых людей выделывались на новеньких мопедах. Они нарочно газовали вовсю, чтобы мопеды оглушительно ревели. По всей деревне то и дело гремели петарды. У многих ворот висела пара красных фонарей, земля была усыпана крупными конфетти, остатками хлопушек. В новогоднюю ночь отец вздохнул:

— Ишь, хлопушек поназапускали, будто мировая война началась.

— Денег много — вот и хлопушек много, — сказала мать. — Значит, у людей деньги водятся, а стало быть, Лао Лань — руководитель неплохой.

Шагая по улице Ханьлинь, мы чувствовали, что руководит Лао Лань действительно неплохо. На сотни ли вокруг в деревне проложены асфальтовые дороги, вдоль дорог установлены фонари, и это только в нашей деревне мясников. Почти каждая семья в деревне построила себе большой дом с черепичной крышей, во многих домах шёл ремонт.

Мы вышагивали по улице Ханьлинь, отец держал сестрёнку за правую руку, я — за левую, а мать держала за левую руку меня. В таком составе наша семья появилась на улице в первый и последний раз. Я испытывал что-то вроде гордости и счастья. Сестрёнка пребывала в радостном настроении. Отец был немного не в себе. Мать вела себя непринуждённо. На улице некоторые с нами здоровались, отец послушно отвечал, мать живо откликалась. Когда мы свернули в широкий переулок, ведущий к мосту Ханьлинь, где стоял дом Лао Ланя, отец стал ещё больше сам не свой. В этом переулке фонари тоже освещали чёрные лакированные ворота домов по обеим сторонам дороги, обклеенные ярко-красными парными надписями дуаньлянь. Вдалеке десяток фонарей на мосту Ханьлинь очерчивают его силуэт. На противоположном берегу реки, где расположена администрация городка, ещё светлее.

Я понимал, что отец в глубине души испугался этого света фонарей. Он надеялся, что в переулке царит непроглядная тьма, которая скроет нас четверых, что так мы и выполним задачу поздравить Лао Ланя с Новым годом, и никто нас не увидит. Было ясно, что мать про себя, наоборот, хотела, чтобы все увидели, как мы пришли поздравить Лао Ланя с Новым годом, что мы уже установили с ним близкие дружеские отношения, а это показывает, что её муж, мой отец, уже встал на праведный путь и из неправильно живущего повесы стал хорошим мужем и отцом. Я знал, что тогда в деревне многие сплетничали о том, что произошло в нашей семье, и восхищались матерью. Мол, Ян Юйчжэнь — женщина не простая, умеет переносить трудности, терпеливая, дальновидная, разбирается, что к чему, человек зубастый и безжалостный. Ещё я знаю, говорили, что, мол, вот увидите, скоро её семья заживёт хорошо.

Ворота в дом Лао Ланя ничем не выделялись, такие же, как у соседей, даже чуть поскромнее. Но повнушительнее, чем наши. Стоя на крыльце перед воротами, мы постучали кольцом. Раздался лай овчарок — негромкий, но грозный. Сестрёнка крепко уткнулась мне в грудь. Я успокаивал её:

— Не бойся, Цзяоцзяо, у них собаки не кусаются.

Мать постучала ещё, но было слышно лишь собак, никто не отвечал.

— Может, вернёмся, — негромко проговорил отец, — они необязательно дома.

— Ну кто-то должен остаться смотреть за воротами? — возразила мать.