Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Я стоял на дамбе, прячась за ивами, и смотрел на отцовский мясокомбинат. Он занимал обширную территорию, окружённую высокой стеной с колючим заграждением, чтобы на неё нельзя было забраться. Производственное предприятие называется, скорее, тюрьма. За стеной больше десятка высоких цехов. В юго-западном углу ряд низких строений, за ними высокая труба, из которой валил густой дым. Я знал, что это заводская кухня, оттуда нередко долетали дразнящие мясные ароматы. Сидя в классе, я мог чувствовать эти ароматы, и стоило мне ощутить их, как учительница и одноклассники переставали существовать, мозг рисовал прекрасные картины, передо мной один за другим представали пышущие жаром, благоухающие куски мяса, которые выстраивались рядами вдоль дорожки из толчёного чеснока, кинзы и других специй. Сейчас я снова чувствовал аромат мяса. Я различал запах говядины, баранины, а также свинины и собачатины, и в мозгу сразу появлялся соответствующий каждому виду мяса притягательный облик. У меня в голове мясо имеет облик, оно говорит, оно живое и может общаться со мной богатым на чувства языком. Всё это мясо зовёт меня: «Иди съешь меня, Ло Сяотун, иди съешь, ну скорей же!»

В разгар рабочего дня ворота мясокомбината плотно заперты. Они не были сварены из железной арматуры в палец толщиной, как ворота школы (просвет большущий, телёнок мог протиснуться); ворота были добротные, из двух больших стальных листов. Должно быть, такие могли открыть лишь пара молодых здоровяков, да ещё со страшным скрежетом. Это в моём представлении, потом же я пару раз наблюдал, как их открывали и закрывали, и этот процесс мало отличался от того, каким я его себе представлял.

Привлекаемый мясным ароматом, я спустился с дамбы, пересёк широкое асфальтированное шоссе и окликнул чёрную собаку, которая уныло прогуливалась у обочины. Подняв голову, она посмотрела на меня безрадостным взглядом вступившего в преклонный возраст старика. Дойдя до нескольких домиков на обочине, она остановилась, глянула на меня ещё раз и улеглась у входа. Я заметил на кирпичной стене у этого входа белую деревянную табличку с большими красными иероглифами. Я этих иероглифов не знаю, зато они знают меня. Ага, это недавно устроенный карантинный пункт, всё мясо с отцовского комбината только после того, как здесь проставят синюю печать, могло поступать на внешний рынок — в уездном городе, в провинциальном центре и даже дальше. Куда бы оно ни шло, нужно было лишь проставить здесь синюю печать — и получаешь зелёный свет.

Перед этим только что возведённым зданием из красного кирпича с черепичной крышей я не стал задерживаться, потому что там никого не было. Через грязные оконные стёкла я увидел внутри два конторских стола и несколько разбросанных в беспорядке стульев. Столы и стулья были новые, с них ещё не вытирали пыль. Я знал, что это пыль ещё со склада мебельной фабрики. В оконную щель резко пахнуло краской, я несколько раз подряд звонко чихнул.

Не задержался я здесь в основном потому, что меня влёк запах мяса, доносившийся с отцовского комбината. Хотя новогодние праздники и прошли, на столе у нас дома самая разная мясная еда уже не была редкостью, но мясо, это дьявольское изобретение, как говорят, напоминало женщину — никогда им не насытишься. Сегодня наешься до отвала, а завтра опять хочется. Если бы люди, наевшись один раз мяса, больше не хотели его есть, отцовский мясокомбинат быстро вылетел бы в трубу. Этот мир устроен таким образом, потому что есть мясо у людей вошло в привычку, потому что, поев однажды, они хотят ещё раз, ещё и ещё, и это становится их натурой.

Во дворике перед храмом появились четыре лотка продавцов жареного мяса. Белые зонты от солнца, загорелые до красноты лица, высокие колпаки. Я посмотрел на пустырь к северу от шоссе — там лотков наставили видимо-невидимо. Белые зонты стояли вплотную друг к другу, я даже вспомнил о песчаных отмелях на берегу моря. Похоже, сегодня размах торговли больше, чем вчера. Сколько же их, этих желающих поесть мяса, которые могут его есть? В средствах массовой информации каждый день живописуют вред от поедания мяса и пользу от вегетарианской пищи, но сколько же людей отказываются от него? Глубокоуважаемый мудрейший, глядите-ка, Старшóй Лань тоже здесь. Он уже мой старый знакомый, только вот ещё не представилось возможности поговорить. Уверен, как только такая возможность появится, мы быстро станем добрыми друзьями. Как сказал его племянник Лао Лань, наши семьи, можно сказать, связаны старинной дружбой. Если бы отец моего отца не отвёз, рискуя жизнью, его и его братьев за заградительную линию в районы, контролируемые гоминьданом, откуда бы взяться его последующим блестящим успехам? Старшóй Лань — большой человек, обладающий огромной властью, да и у меня, Ло Сяотуна, тоже не простая история. Вы только взгляните, мясной божок, стоящий у стены храма — это я в детстве, в детстве я уже стал небожителем. Старшóй Лань восседает в открытом паланкине типа сычуаньского. При движении паланкин поскрипывает. За его паланкином следуют ещё одни носилки, в которых устроился, похрапывая, пухлый ребёнок, в уголках рта у него собралась слюна. Впереди и позади паланкина несколько телохранителей, а также две по виду доверенные мамки средних лет. Паланкин опустился на землю, Старшóй Лань вышел. Давненько не виделись, вроде чуть раздобрел, под глазами чёрные круги и мешки. С виду немного унылый. Носилки с мальчиком тоже поставили на землю, но тот продолжал сладко спать. Подошедшие мамки хотели разбудить его, но Старшóй Лань жестом остановил их. Он осторожно приблизился, вынул из кармана шёлковый платок и вытер ребёнку слюну. Мальчик проснулся, уставился на него, потом широко раскрыл рот и заревел.

— Не плачь, деточка, — успокаивал его Старшóй Лань. Но ребёнок не унимался. Одна мамка потрясла перед лицом ребёнка красным барабанчиком-погремушкой. Ребёнок взял барабанчик, потряс им пару раз, отбросил и снова заплакал. Другая мамка обратилась к Старшóму Ланю:

— Господин, барчук, наверное, есть хочет.

Тот скомандовал:

— Быстро мясо сюда!

Увидев, что появился клиент, четверо поваров застучали ножами и вилками в руках, громко приговаривая:

— Жареное мясо, жареное мясо по-монгольски!

— Жареные бараньи шашлычки, настоящие бараньи шашлычки из Синьцзяна!

— Говядина, жаренная в масле на сковороде!

— Запечённый гусёнок!

Старшóй Лань махнул рукой; и четверо телохранителей чуть ли не хором воскликнули:

— По порции каждого, живо!

В мгновение ока подоспели Четыре Больших блюда, полные аппетитного, горячего, шкворчащего маслом мяса. Одна мамка торопливо разложила складной стол для еды и поставила перед ребёнком. Другая повязала ему розовый нагрудник с вышитыми на нём милыми пандами. На столик можно было поставить лишь два блюда, другие два держали телохранители. Они стояли перед столиком, ожидая, когда на нём освободится место. Обе мамки прислуживали ребёнку. Ни ножом, ни вилкой он не пользовался, ел руками, запихивая в рот кусок за куском. Щёки у него высоко вздымались, похоже, он и не пережёвывал, видно было по выпрямленной шее, что он заглатывал куски мяса один за другим, как мышек. Сам мастер поедания мяса, я смотрел на этого ребёнка, как на родного брата, хотя поклялся больше не есть мяса. У этого ребёнка был просто талант к мясной еде, больший, чем когда-то у меня. Я мог есть мясо, но мне нужно было немного прожевать его и лишь потом глотать, а этому ребёнку с виду лет пять, а он совсем не жуёт. Просто запихивает в рот. Я не успел оглянуться, как два блюда жареного мяса уже были у него в животе. В душе я преисполнился уважения, вот уж вправду на мастера всегда найдётся мастер покруче. Мамка унесла пустые блюда, а телохранители тут же поставили на столик перед ребёнком блюда, которые держали в руках. Он схватил гусиную ногу и ловко вонзил в неё зубы. Они у него были невероятно острые — он объедал мясо даже с сочленений сухожилий на гусиной ноге, во рту у него кости становились гладкими, ножом так чисто не соскребёшь. Когда ребёнок сосредоточился на еде, Старшóй Лань пристально следил за его ртом. Его рот тоже непроизвольно жевал, будто полный мяса. Эти движения были неподдельно выразительны. Такие мог инстинктивно совершать только близкий родственник. Тут я понял, что этот ребёнок-мясоед — сын Старшóго Ланя и ушедшей в монастырь Шэнь Яояо.