Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Я никогда и пальцем не шевельнул, чтобы раздеть женщину, — фыркнул Старшой Лань, — их одежда, пусть сами и снимают, так заведено.

Где-то в уголке своего сознания слышу его слова: «После сорока я не касался женской груди, не целовал женщин в губы и никогда не трахал их с правильной стороны. Так я могу поддаться эмоциям, а если я им поддамся, то могу пойти вразнос».

Я развернул обжигающие, почерневшие листья лотоса, и оттуда вырвался белый пар. Ах, ослятинка, ослятинка, любезная ослятинка, от её аромата даже слёзы выступили. Я оторвал кусок прекрасной ослятины и только собрался запихнуть его в рот, как в приоткрытой двери наполовину показалась голова сестрёнки. Сестрёнка тоже ребёнок, жадный до мяса, но она, конечно, и разбирается в нём, любит его. Хотя в силу возраста она разбиралась в мясе не так глубоко, как я, всё же по сравнению с обычными людьми уже сравнительно глубже. Обычно она ела мясо вместе со мной, но сегодня за едой мне нужно было кое-что обдумать, и я не хотел, чтобы она сидела передо мной и воздействовала на мои мысли. Я позвал её, оторвал кусок ослятины больше моего кулака раза в два и передал ей со словами:

— Сестрёнка, брату нужно обдумать важные вопросы, ты уж поешь сама.

— Ладно, — сказала она, принимая мясо, — я тоже хочу, чтобы один человек обдумал вопросы.

И ушла. Я обратился к Хуан Бяо:

— Ты тоже выйди, и чтобы меня никто не беспокоил в течение часа.

Хуан Бяо согласно кивнул и вышел.

Опустив голову и глядя на прекрасное мясо, я услышал, как оно радостно болтает. Я зажмурился и словно увидел, как этот кусок отделяется от красивого способного чёрного ослика. Он взлетел с его тела, как тяжёлая бабочка, попорхал в воздухе, залетел прямо в котёл, на кухню и, наконец, появился передо мной. Из его негромкого бормотания наиболее отчётливо прозвучало:

— Ну вот и дождалось тебя…

Потом донеслось ласковое и чувственное:

— Быстрее ешь меня, быстро съешь целиком, не доешь — остыну, постарею…

Чувственный призыв мяса съесть его всякий раз так трогал меня, что наворачивались слёзы, которые, если не сдержать, могли политься ручьём. Раньше у меня такие глупости случались, когда в присутствии множества людей я одновременно ел мясо и плакал. Но это уже отошло в историю, уминавший мясо и льющий слезы Ло Сяотун уже стал большим. Теперь, поедая чувствительную ослятину, Ло Сяотун про себя обдумывал такие важные вопросы, связанные с текущим производством мясокомбината, как перемещение промытой скотины из цеха промывки в цех забоя.

Сперва я подумал о сооружении нескольких транспортёрных лент между цехом промывки и каждым забойным цехом, но сразу отказался от этого проекта. Хотя Лао Лань и сказал, что не надо задумываться над расходами, я знал, что с финансами у мясокомбината туго, и не мог оказывать на отца и мать дополнительное экономическое давление. Я знал также, что комбинат использует старую электропроводку, доставшуюся от парусиновой фабрики, нагрузка трансформаторов недостаточна, и с такой электропроводкой в принципе невозможно соорудить конвейерные ленты, способные транспортировать мясо весом в несколько тысяч цзиней. Потом мне подумалось: может, лучше весь скот загонять в забойный цех, промывать его там, а затем там же и забивать? Но при этом разве не придётся разбирать только что сооружённый промывочный цех? А если он будет разобран, не останусь ли не у дел я, начальник промывочного цеха? Однако главное заключалось в том, что скот, загнанный в первоначальный вариант цеха, во время промывания обильно испражнялся, а если в одном и том же месте и промывать, и забивать скот, то это обязательно скажется на качестве мяса. А скот, который поступает из нашего промывочного цеха, должен быть чистым и внутри, и снаружи — это основное отличие нашего комбината от мясников-частников и других мясокомбинатов.

Во рту у меня распевает песенки ослятина, мозг работает со страшной скоростью, один проект отвергается, тут же появляется другой. В конце концов, я остановился на проекте с учётом местных условий и использованием подручных средств. Рассказал о нём Лао Ланю, у того аж глаза заблестели, и он похлопал меня по плечу:

— Ну, ты даёшь, парень! Одобряю, сейчас же приступай.

— Только так и годится, — сказал отец.

Под моим руководством бригада рабочих соорудила у входа в промывочный цех подставку из пяти толстых еловых досок, на ней установили подъёмник из плавающего и фиксированного шкивов и железной цепи — эту штуковину мы назвали «тыква-горлянка для поднятия тяжестей». Другая бригада соединила вместе две грузовые тележки и получила платформу, которую можно было передвигать. Рабочие могли довозить промытых быков и другой крупный рогатый скот до входа, а тех, кого было не довезти, дотаскивали до входа, где уже было неважно, лежали они или стояли, всем пропускали верёвку под животом, подвешивали, клали на подвижную платформу, затем четверо рабочих — двое тянут впереди, двое толкают сзади — с грохотом доставляли их в забойный цех, а как их там забивали, уже не имело к нам отношения.

Крупный рогатый скот после промывки уже не представлял для нас трудностей. А о свиньях, баранах, собаках и прочей мелкой живности и говорить нечего.

Моё повествование прервали пронзительные завывания сирен «Скорой помощи». Сперва приехали две машины со стороны Сичэна, с запада, потом две со стороны Дунчэна, с востока. Следом ещё по две с той и другой стороны. После того, как все шесть машин встретились на шоссе, две свернули на газон. Остальные четыре остановились посреди шоссе. И без того напряжённую обстановку ещё более тревожной делали проблески красно-зелёных мигалок на крышах машин. Из них быстро выскочили люди в белых халатах, белых шапочках, голубых масках, с аптечками или носилками. Они помчались к продавцам мяса. Там десяток человек образовали круг. Врачи растолкали толпу, и их глазам предстали больные: одни упали от головокружения, другие катались по земле, третьи согнулись, обхватив руками живот, и их тошнило, кто-то постукивал кулаками по спине блюющих, кто-то рядом с лежащими без сознания выкрикивал имена близких. Прорвавшись к больным, врачи первым делом провели быстрый осмотр и оказали первую помощь потерявшим сознание и катавшимся по земле, потом без лишних слов положили их на носилки и бегом унесли. Носилок не хватало, и зеваки, окружившие больных, под руководством медработника стали поднимать отравившихся и уводить поближе к каретам «Скорой помощи». Машинам, прибывшим со стороны Дунчэна, загородила дорогу «Скорая помощь», вокруг, насколько хватало глаз, собралось больше сорока машин. Водители раздражённо давили на клаксоны. Звук клаксона режет ухо. Это самый неприятный звук на земле. Мудрейший, если я стану самым главным на земле, первым делом распоряжусь под страхом смертной казни расплющить все клаксоны. Тех, кто посмеет сигналить клаксоном, лишать слуха. Подъехали полицейские машины. Из них высыпали полицейские. Одного водителя грузовика, который беспрестанно давил на клаксон, несмотря на убеждения не делать этого, вытащили из машины. Тот бешено сопротивлялся. Рассвирепевшие полицейские схватили его за горло и спихнули в придорожную канаву. Мокрый с головы до ног, этот человек выбрался из канавы и с акцентом чужака крикнул: